Репрессированные деятели культуры и искусства в истории Красноярского края

Эта страница только для чтения. Вы можете посмотреть исходный текст, но не можете его изменить. Сообщите администратору, если считаете, что это неправильно.
====== Войно-Ясенецкий Валентин Феликсович ======

**Годы жизни**:	1887-1961

**Место рожд.:**	г. Керчь

**Образование:**	Киевский ун-т (медицинский факультет)

**Годы ссылки:**	1923-1926; 1939-

**Обвинение и приговор:** 	Арестован в 1923 г. Повторно арестован 06.05.1930 г. Третий раз арестован 13.12.1937 г., ссылка в Красноярскийкрай.

**Род деятельности:**	писатель, врач.
	
**Места ссылки:**	Енисейск, Туруханск, Большая Мурта.

===== Биография =====

Валентин Феликсович Войно-Ясенецкий родился в 1877 году в Керчи в семье провизора. Умер и похоронен в Симферополе. Проводить покойного пришло множество неверующих, почитавших его не как архиепископа симферопольского и крымского, но как замечательного врача, без устали лечившего людей в Чите и Фатеже, в Переславле-Залесском и Ташкенте, в Енисейске и Красноярске, в Тамбове и Симферополе.
Длиннобородый старец, с высоким лбом, в церковном облачении, с наперсным церковным орденом и значком лауреата Государственной премии. Таким он запомнился и своим прихожанам, и своим пациентам.
Хирург, прославившийся своими операциями и учёными трудами, и известный деятель православной церкви.
С ранних пор у Валентина обнаружились способности к рисованию. Одновременно с гимназией он окончил в Киеве художественное училище. Казалось, путь выбран: Петербург, Академия художеств. Но на вступительных экзаменах его охватило сомнение: вправе ли он заниматься живописью, когда народ страдает, ему требуется непосредственная помощь? Искусство подождёт, лучше выучиться на врача и лечить бедняков – вот благородный удел!
Религиозного воспитания в семье Войно-Ясенецкий не получил, и если можно говорить о наследственной религиозности, то, вероятно, он унаследовал её, главным образом, от очень благочестивого отца.
Отец Валентина Феликсовича был католик, весьма набожный, всегда ходивший в костёл и подолгу молившийся дома. Мать, Мария Дмитриевна, искренне верующая, воспитанная в православии, в церковь она не ходила никогда.
В 1898 году, после двух лет метаний, Войно-Ясенецкий поступает на медицинский факультет Киевского университета. Осенью 1903 года окончил с отличием университет и стал подыскивать место земского врача. Однако начавшаяся вскоре русско-японская война заставила его переменить планы. В составе киевского лазарета Красного Креста он отправляется в Забайкалье. Невзирая на молодость и неопытность, ему доверили заведование хирургическим отделением в военном госпитале.
Войно-Ясенецкий был пострижен в монахи под именем Луки, так как, по преданию, евангелист и апостол Лука был иконописцем и врачом. Вскоре, 31 мая 1923 года, в г.Пенджикенте (Таджикистан) В.Ф.Войно-Ясенецкий после посвящения стал епископом Ташкентским и Туркестанским.
Но высокая церковная должность не оторвала Валентина Феликсовича от медицины. Он продолжал работать главным врачом больницы, много оперировал, руководил кафедрой в медицинском институте и еще выкраивал время для своих научных исследований. Для религиозных дел оставались вечера и воскресенье.
В одном из писем Войно-Ясенецкий писал: “Не пробуйте разделить хирурга и епископа. Образ, разделенный надвое, неизбежно окажется ложным”.
Но жизнь вносила свои коррективы. Вскоре это зыбкое равновесие между медициной и религией было нарушено. Посетивший хирургическое отделение городской больницы тогдашний комиссар здравоохранения Л.И. Гельфгот обратил внимание на висевшую в операционной небольшую икону-образок и приказал ее снять, что было немедленно сделано.
Об этом эпизоде рассказывает очевидец, 94-летний доцент М.В. Парадоксов — бывший заведующий кафедрой стоматологии ТашМИ: “В актовом зале вот-вот должно было начаться заседание научного общества врачей города. Зал был полон, были уже заняты места в президиуме, и в это время на свободную еще кафедру поднялся Войно-Ясенецкий. Огромного роста, подтянутый, роскошные борода и волосы, в шелковой рясе, на груди панагия (образок) — атрибут епископа, снял очки — глаза горят. Обращаясь к залу, он громким, несколько взволнованным голосом сказал: “В Гельфгота вселился бес. Он снял икону в операционной и этим лишил меня возможности работать”.
Вскоре икона была водворена на прежнее место. Говорили, что этому способствовала необходимость прооперировать жену какого-то начальника, когда срочно понадобился Войно-Ясенецкий.
Но работать ему пришлось недолго. Одновременно быть активным хирургом и активным церковным деятелем становилось все более и более трудно. Начались гонения. Газета “Туркестанская Правда” от 3 августа 1923 года в статье “Завещание лжеепископа Луки” подвергает Войно-Ясенецкого настоящей травле. Вскоре он был арестован по незаслуженному обвинению в антисоветской деятельности и сослан в Сибирь.
В 1923 году епископ Лука был сослан в Енисейск. Приговор был основан на ложном и несправедливом обвинении (это случалось, к сожалению, нередко в то бурное время, когда терпеливая борьба с религиозными предрассудками подменялась администрированием и служила ареной для сведения личных счётов). Спустя три с лишним года все обвинения с него сняли, но мытарства его кончились нескоро. Наступил 1937 год, и Войно-Ясенецкий очутился в уже знакомом ему Красноярском крае.
В Енисейске Луке пришлось быть более хирургом, чем священнослужителем (это его нимало не тяготило). Его приезд в Енисейск, произвёл очень большую сенсацию, которая достигла апогея, когда он удалил врождённую катаракту у трёх слепых ребятишек. Глазными операциями он и прославился среди населения. После Енисейска его отправили в Туруханск. Великая Отечественная война застала Войно-Ясенецкого в селе Большая Мурта Красноярского края, где он работал хирургом в районной больнице.
Три года по необоснованному обвинению в антисоветской деятельности В.Ф. Войно-Ясенецкий находился в ссылке. Наконец он был реабилитирован и возвратился в Ташкент.
Детей застал здоровыми, все учились. От многих невзгод, связанных со ссылкой отца, их постоянно выручали доктор Слоним и доктор Рогоза. Но не от всех: после ареста Войно-Ясенецкого квартиру забрали, и дети вместе с Софьей Велецкой поселились в крохотной комнатушке, где пришлось соорудить двухэтажные нары.
Кажется парадоксальным, но религиозный до фанатизма отец не делал никаких попыток приобщить к церкви детей, считая, что отношение к религии — сугубо личное дело каждого человека. Интересно, что все дети пошли по его стопам и стали медиками: Михаил и Валентин стали докторами медицинских, а Алексей — биологических наук; единственная дочь Елена — врачом-эпидемиологом. Внуки и правнуки знаменитого хирурга пошли по тому же пути.
В.Ф. Войно-Ясенецкому было запрещено выполнять обязанности епископа, а также преподавать в медицинском институте.
Кафедральный собор был разрушен. Валентин Феликсович стал служить простым священником в церкви Преподобного Сергия Радонежского, расположенной недалеко от дома по Учительской улице, в котором он жил и вел прием многочисленных больных. Верный своим принципам, за лечение по-прежнему денег не брал и жил очень скромно, даже бедно. Позднее он стал снова работать в городской больнице.
В любых жизненных ситуациях Войно-Ясенецкий всегда оставался врачом, готовым оказать максимально возможную медицинскую помощь, проявляя при этом завидную смелость и незаурядную изобретательность. Однажды в поселке Романово он на дому вскрыл у тяжело больной женщины забрюшинный гнойник, а на пересыльном пункте в одной из деревень по дороге в Енисейск слесарными щипцами у молодого крестьянина извлекает из гноящейся раны кусок плечевой кости, пораженной остеомиелитом. Таких необычных случаев в его богатой врачебной практике было много.
6 мая 1930 года В.Ф. Войно-Ясенецкого арестовали, и только через год — 15 мая 1931 года — решением чрезвычайной тройки ОГПУ он был приговорен к ссылке на три года с исчислением срока со дня ареста. Войно-Ясенецкому вменялось в вину подстрекательство к самоубийству профессора Михайловского. В Архангельске ему была разрешена медицинская практика без хирургии, отчего он очень страдал. “Хирургия — это та песнь, которую я не могу не петь”, — писал Валентин Феликсович домой. В ноябре 1933 года архангельская ссылка кончилась. Короткий период он жил и работал в Москве, Феодосии, снова в Архангельске, затем в Андижане. И, наконец, вернулся в Ташкент, где вместе с семьей поселился в небольшом домике на берегу Салара, недалеко от польского костела. Валентин Феликсович — одновременно епископ Сергиевской церкви, расположенной на углу Асакинской и Пушкинской улиц, и заведующий недавно открытым отделением гнойной хирургии в Институте неотложной помощи. В отделении под его руководством работали хирурги М.А. Ротенберг, Г. Ильин, С.А. Масумов, Р.К. Федермессер, А.И. Беньяминович и др. — будущие профессора и доценты хирургических клиник. В 1935 году профессор В.Ф. Войно-Ясенецкий приглашается на руководство кафедрой хирургии Института усовершенствования врачей, а в декабре этого же года Наркомздрав УзССР присуждает ему ученую степень доктора наук без защиты диссертации. Как будто все примирились с “двойной” деятельностью Валентина Феликсовича. В его рабочем кабинете целый угол занимали иконы, среди которых было много ценных, а в доме — никакой роскоши, только все самое необходимое.
Спокойная жизнь длилась всего три года.
Наступил страшный для страны 1937 год... Он не обошел и духовенство. 13 декабря, на следующий день после первых выборов в Верховный Совет СССР по новой Конституции, Войно-Ясенецкий был снова арестован по стандартному тогда обвинению в шпионаже... в пользу Ватикана!
В неимоверно тяжелых условиях тюрьмы, подвергаясь непрерывным допросам днем и ночью, лишенный сна, с распухшими от долгого стояния ногами, Валентин Феликсович объявил голодовку. Но допросы продолжались, и он падал от истощения. Ведь Войно-Ясенецкому было уже 60 лет.
В состоянии крайнего истощения Валентин Феликсович был помещен в тюремную больницу. Однако и там, несмотря на свое тяжелое состояние, он по долгу врача и священника старался оказывать другим заключенным посильную помощь.
Два года семья ничего не знала о судьбе профессора. А здоровье его катастрофически ухудшалось — усилились отеки ног, появилась одышка. Так по тюремным камерам и больницам провел он около четырех лет, не признавая выдвинутые против него ничем не обоснованные обвинения.
Тюремное заключение закончилось высылкой в Сибирь.
Репрессированного профессора с момента ареста сразу вычеркнули из официальной медицины. “Очерки гнойной хирургии” были изъяты из библиотек. В юбилейном сборнике “XX лет Ташкентского медицинского института”, изданном в 1939 году, имя Войно-Ясенецкого ни разу не упоминается, нет его фамилии и в перечне работ, опубликованных врачами Ташкента за эти годы.
В место ссылки — село Большая Мурта, расположенное в 110 км от Красноярска, Войно-Ясенецкий попал в марте 1940 года и был назначен хирургом в районную больницу. Это была уже третья ссылка... Жил в небольшой каморке, питался впроголодь. Особенно угнетало отсутствие церкви в этом селе.
30 сентября 1941 года ссыльный профессор Войно-Ясенецкий переводится в г. Красноярск для работы консультантом в многочисленных госпиталях, имевших более 10000 коек. Начальство отнеслось к Валентину Феликсовичу настороженно — все-таки ссыльный поп. В каморке, в которой его поселили, иконы на стене, а на столе — портрет Ленина. Это необычное сочетание вполне объяснялось его взглядами, о которых поведала работавшая в те годы с Валентином Феликсовичем врач-хирург Валентина Николаевна Зиновьева: “Он часто говорил, что и у Ленина, и в религии есть что-то общее в морально-эстетическом вопросе”. С первых же дней работы в Красноярских госпиталях он трудился самозабвенно. Много оперировал, все свои силы и знания отдавал обучению молодых хирургов и, как всегда, тяжело переживал каждую смерть. Питался плохо, часто не успевал даже получать продовольствие по своим карточкам.
Наконец была закончена переработка “Очерков гнойной хирургии”, объем которых увеличился более чем в полтора раза. Книга была завершена в 1943-м, но издать ее удалось только в 1946 году.
1946 год был знаменательным в жизни Войно-Ясенецкого. Представленные Наркоматом здравоохранения его фундаментальные работы “Очерки гнойной хирургии” и “Поздние резекции при инфицированных ранениях суставов” были удостоены Государственной (тогда Сталинской) премии 1-й степени в 200 тысяч рублей.

Профессор Ташкентского медицинского института и... архиепископ; один из немногих, чей бронзовый бюст был прижизненно установлен в галерее выдающихся хирургов нашей страны в Институте неотложной помощи им. Склифосовского в г. Москве, и... видный церковный деятель, занесенный в списки высшего духовенства Русской Православной Церкви; автор “Очерков гнойной хирургии”, удостоенных первой послевоенной Государственной премии СССР в 1946 году, и... религиозного трактата “Дух пророка Самуила”; врач, блестяще знающий анатомию человеческого тела, и священнослужитель, верящий, что в сердце помещается душа, — достаточно много неординарного и противоречивого сосуществовало в мировоззрении и жизнедеятельности Валентина Феликсовича Войно-Ясенецкого.

===== Рецензии =====
Рецензии:  
  Марк Поповский "Жизнь и житие Войно-Ясенецкого, архиепископа и хирурга"
  ________________________________________
  Том первый
  ПРОЛОГ - ЖИТИЕ
  «Великий человек интересен не только фактами своей биографии, но и дымом 
  сплетен, клубящихся вокруг него». 
  В. В. Вересаев 
  
  Ходит по России странная молва, будто в советское уже время жил хирург-
  священник. Положит он больного на операционный стол, прочитает над ним молитву,
   да йодом и поставит крест в том месте, где надо резать. А уж после того берется за 
  скальпель. И операции у того хирурга отменные: слепые прозревали, обреченные 
  поднимались на ноги. То ли наука ему помогала, то ли Бог... «Сомнительно»,— 
  говорят одни. «Так оно и было»,— утверждают другие. Одни говорят: «Партком 
  служителя культа ни за что бы в операционной не потерпел». А другие им в ответ: 
  «Бессилен партком, поскольку хирург тот не просто хирург, а профессор, и не тая 
  себе священник-батюшка, а полный епископ». «Профессор-епископ? Так не 
  бывает»,— говорят опытные люди. «Бывает,— отвечают им люди не менее 
  опытные.— Этот профессор-епископ еще и генеральские погоны носил, а в 
  минувшей войне всеми госпиталями Сибири управлял». 
  Ходит легенда кругами. Одни говорят, будто жил профессор-епископ в Сибири, 
  другие оспаривают: «Нет, в Крыму», третьи слыхали, что дело было в Ташкенте. И 
  снова — разговоры, рассказы, истории: как и почему он в монахи постригся, как в 
  тюрьме сидел, как с товарищем Сталиным беседовал и награды от генералиссимуса 
  имел. Я и сам в журналистских своих разъездах не раз слыхал про этого человека. 
  Сначала я просто слушал, а потом стал записывать, а записанное в тетрадку сводить. 
  Говорили мне про епископа-хирурга рыбаки и охотники в Туруханске, крестьянки 
  из деревни Большая Мурта, что на Енисее, врачи в Симферополе и Красноярске; 
  верующие женщины из Тамбова; в Ташкенте много интересного добавил тамошний 
  профессор-антрополог. Случилось потом вести разговоры на ту же тему со 
  столичными священниками и епископами. Еще больше прояснили картину 
  ленинградский писатель, бывший министр здравоохранения СССР и два его 
  заместителя и брат афганского короля, проживающий ныне в Москве. Позднее, 
  задумав писать книгу, разыскал я детей своего героя, его близких, учеников, 
  секретаря и тех, кого он сам называл «духовными» дочерьми и сыновьями своими. 
  Чем больше, однако, узнавал я об удивительном старце, тем очевиднее становилось, 
  что в рассказах современников правда самым причудливым образом сплавлена с 
  легендой, исторические факты — с явными мифами. Порой такое присочиняли мои 
  собеседники, что начинало казаться, что и не было его вовсе, этого хирурга-епископа.
   Но вступали в фугу новые голоса, выяснялись новые факты, и, освобожденный от 
  легендарного дыма, герой прочно утверждался на почве реальности. В конце концов 
  я составил об этом живо заинтересовавшем меня лице краткую справку, нечто вроде 
  тех заметок, что помещают в энциклопедиях. 
  Войно-Ясенецкий Валентин Феликсович. Род. в 1877 году в Керчи. Ум. 11 июня 1961
   года в Симферополе. Хирург, доктор медицины. До 1917 года медик в ряде земских 
  больниц средней России, позднее — главный врач Ташкентской городской 
  больницы, профессор Среднеазиатского государственного университета. В начале 
  двадцатых годов под именем Луки постригся в монахи, был рукоположен в сан 
  епископа. Многократно подвергался арестам и административным ссылкам. Автор 
  55 научных трудов по хирургии и анатомии, а также десяти томов проповедей. 
  Наиболее известна его книга «Гнойная хирургия», выдержавшая 3 издания (1934-й, 
  1946-й, 1956 гг.). Избран почетным членом Московской Духовной академии в 
  Загорске. Награды: Премия Хойнатского от Варшавского университета (1916 г.). 
  Бриллиантовый крест на клобук от Патриарха Всея Руси (1944 г.), медаль «За 
  доблестный труд в Великой Отечественной войне» (1945 г.). Сталинская премия 
  первой степени за книги «Гнойная хирургия» и «Поздние резекции при 
  огнестрельных ранениях суставов» (1946 г.). Умер В.-Я. в сане Архиепископа 
  Крымского и Симферопольского. 
  На фотографиях облаченный в рясу старик с седой бородой. На груди — крест и 
  знак архиерейского достоинства — панагия. Сурово и проницательно глядит он   
  поверх или чуть сбоку стареньких, с немодной оправой очков. На некоторых снимках  медицины. “Очерки гнойной хирургии” были изъяты из библиотек. В юбилейном 
  видны его руки — крупные, изящной формы руки хирурга.   сборнике “XX лет Ташкентского медицинского института”, изданном в 1939 году, 
  Таков реалистический портрет нашего современника. Он и впрямь наш современник   имя Войно-Ясенецкого ни разу не упоминается, нет его фамилии и в перечне работ, 
  — прожил при Советской власти более сорока лет; по его книге училось несколько   опубликованных врачами Ташкента за эти годы.
  поколений советских хирургов. Он читал студентам лекции, произносил доклады на   В место ссылки — село Большая Мурта, расположенное в 110 км от Красноярска, 
  научных съездах и конференциях и проповеди в церквах. Его хорошо знали раненые   Войно-Ясенецкий попал в марте 1940 года и был назначен хирургом в районную 
  в военных госпиталях и ссыльные, отбывавшие ссылку в Архангельске и   больницу. Это была уже третья ссылка... Жил в небольшой каморке, питался 
  Красноярском крае. И тем не менее этот хорошо ведомый многим людям человек еще  впроголодь. Особенно угнетало отсутствие церкви в этом селе.
  при жизни стал обрастать легендами. Точнее будет сказать, что сама жизнь его   30 сентября 1941 года ссыльный профессор Войно-Ясенецкий переводится в г. 
  превратилась в миф. Почему?   Красноярск для работы консультантом в многочисленных госпиталях, имевших более
  Проще всего предположить, что профессор-епископ, соединивший в своих руках    10000 коек. Начальство отнеслось к Валентину Феликсовичу настороженно — все-
  крест и скальпель, поразил современников именно этим необычным сочетанием двух   таки ссыльный поп. В каморке, в которой его поселили, иконы на стене, а на столе — 
  чужеродных сфер деятельности. Многолетняя пропаганда убедила граждан нашего   портрет Ленина. Это необычное сочетание вполне объяснялось его взглядами, о 
  Отечества в том, что наука и религия несовместимы, и даже более того, две эти   которых поведала работавшая в те годы с Валентином Феликсовичем врач-хирург 
  сферы могут существовать, лишь ведя друг с другом непрерывно ожесточенную   Валентина Николаевна Зиновьева: “Он часто говорил, что и у Ленина, и в религии 
  войну. И вдруг вот он — епископ и профессор. Невероятно, но факт.   есть что-то общее в морально-эстетическом вопросе”. С первых же дней работы в 
  Там, где нет правдивой свободной информации, рождаются мифы. Массы верующих  Красноярских госпиталях он трудился самозабвенно. Много оперировал, все свои 
   создали не лишенный оттенка мстительности миф о епископе, исцеляющем именем   силы и знания отдавал обучению молодых хирургов и, как всегда, тяжело переживал 
  Божьим. Медики, наоборот, развили в легендах образ профессора-чудака, который   каждую смерть. Питался плохо, часто не успевал даже получать продовольствие по 
  начинает хирургическую операцию с молитвы.   своим карточкам.
  И все-таки миф о епископе Луке возник не только как «комедия обстоятельств». В   Наконец была закончена переработка “Очерков гнойной хирургии”, объем которых 
  нем явственно видится и «драма характеров». Хотя современников поразила ряса   увеличился более чем в полтора раза. Книга была завершена в 1943-м, но издать ее 
  хирурга, но еще более удивительным показался несгибаемый, я бы сказал,   удалось только в 1946 году.
  хирургический характер епископа. Русская православная церковь, столетиями   1946 год был знаменательным в жизни Войно-Ясенецкого. Представленные 
  понуждаемая властями к конформизму и компромиссам, выработала тип деятеля   Наркоматом здравоохранения его фундаментальные работы “Очерки гнойной 
  уклончивого, дипломатического, избегающего открыто декларировать свои   хирургии” и “Поздние резекции при инфицированных ранениях суставов” были 
  принципы. А тут вдруг епископ с темпераментом протопопа Аввакума, трибун,   удостоены Государственной (тогда Сталинской) премии 1-й степени в 200 тысяч 
  надевший крест в пору, когда другие в страхе срывали с себя церковные регалии,   рублей.
  священнослужитель, ставящий суд Божий выше великокняжеского. Легенда! Тому,   
  кто обратил внимание на эпиграф, которым начата эта глава, я хочу еще раз   Профессор Ташкентского медицинского института и... архиепископ; один из 
  повторить: «Да! легенда». То, что из уст в уста передавалось и передается о Войно-  немногих, чей бронзовый бюст был прижизненно установлен в галерее выдающихся 
  Ясенецком, никогда не было сплетней. Сплетня коварна и однобока. Она искажает   хирургов нашей страны в Институте неотложной помощи им. Склифосовского в г. 
  правду в угоду некоему злому умыслу. Мифотворчество, наоборот, тяготеет к   Москве, и... видный церковный деятель, занесенный в списки высшего духовенства 
  апологетике. И хотя министр и замминистра здравоохранения СССР иначе оценивают  Русской Православной Церкви; автор “Очерков гнойной хирургии”, удостоенных 
   Войно-Ясенецкого, нежели верующие крестьяне, а раненые из военных госпиталей   первой послевоенной Государственной премии СССР в 1946 году, и... религиозного 
  воспринимали его по-другому, чем уголовники из пересыльных тюрем, все они —   трактата “Дух пророка Самуила”; врач, блестяще знающий анатомию человеческого 
  творцы легенды — создают в своих рассказах личность героическую и обаятельную.  тела, и священнослужитель, верящий, что в сердце помещается душа, — достаточно 
   Некоторые легенды официозны, в других звучит протест. Но мифический герой — 
  неизменный, как бы застывший во времени (мифы вообще чаще всего носят 
  вневременной характер) — переходит из рассказа в рассказ в ореоле всенародного 
  признания и одобрения. К прямой клевете на него современники обратились лишь 
  однажды. Это произошло в самом начале 30-х годов, очевидно, по рекомендации 
  ОГПУ, когда один эпизод из жизни епископа Луки сделался сюжетом трех пьес и 
  одного романа. О художественной ценности этих произведений речь пойдет ниже. 
  Пока же замечу, что, получив «социальный заказ», четыре литератора создали 
  откровенно клеветнический извод мифа о церковнике, враге научного прогресса — 
  враге народа. 
  Элементы клеветы встречаются также в статьях, которые в 1923 году посвящала 
  архиепископу Луке газета «Туркестанская правда». Но, повторяю, для большинства 
  тех, кто знал и рассказывал о Войно-Ясенецком, он — герой без страха и упрека. 
  В устном творчестве, посвященном архиепископу-хирургу, имеется еще одна 
  интересная сторона. «Миф, — пишет Н. Бердяев, — есть в народной памяти 
  сохранившийся рассказ о происшествии, совершившемся в прошлом, 
  преодолевающий грани внешней объективной фактичности и раскрывающий 
  фактичность идеальную, субъективно-объективную». Мифологическое сознание не 
  делает различий между событиями естественными и сверхъестественными, 
  обыденными и священными. В легендах о Войно-Ясенецком реальные эпизоды 
  переплетаются не только с эпизодами сказочными, но подчас и с мистическими. И тем
   не менее, сопоставив мифы с фактами реальной жизни героя, я готов повторить 
  вслед за Бердяевым: «Миф не означает чего-то противоположного реальному, а, 
  наоборот, указывает на глубочайшую реальность». 
  Правда мифа нечто совсем иное, нежели жизненная правда романа, рассказа или 
  мемуаров. Миф не содержит обобщений, он идет от единичного факта. И в то же 
  время это не фотография. Из всей фотографической аппаратуры для 
  мифотворчества важнее всего мощная лампа-вспышка собственной, сугубо 
  субъективной оценки рассказчика. В ослепительном свете субъективности предметы 
  и события теряют привычные очертания, исчезают тени, предметы произвольно 
  сближаются или отдаляются, перемещаясь во времени и пространстве. Отчего 
  профессор-хирург Валентин Феликсович Войно-Ясенецкий постригся в монахи? 
  Легенда отвечает: «У профессора была красавица жена, которая занемогла; 
  понадобилась операция, и муж решил оперировать сам; что-то у него не получилось,
   и молодая женщина умерла на операционном столе. Эта гибель так потрясла 
  ученого, что он бросил науку и постригся в монахи». Таков миф. А что произошло в  много неординарного и противоречивого сосуществовало в мировоззрении и 
  действительности?   жизнедеятельности Валентина Феликсовича Войно-Ясенецкого.
  Жена у Валентина Феликсовича действительно была. Красивая. (Сохранились ее 
  фотографии.) Она болела туберкулезом и умерла в Ташкенте осенью 1919 года. 
  Операция была ей не нужна. Операции не было. Но, похоронив 37-летнюю подругу, 
  оставшись один с четырьмя маленькими детьми, Войно-Ясенецкий действительно 
  пережил сильное потрясение. В монахи постригся он не сразу, а через три года. 
  Пострижению предшествовали другие, скорее общественные, нежели личные 
  обстоятельства. Но миф не знает категории времени, как, впрочем, и категории места.
   Жизнь в мифе — вечное повторение, «жизнь-цитата» (Томас Манн). Зато явственно 
  выступает в легенде образ рассказчика. В данном случае реальные обстоятельства 
  осмыслены в духе провинциальной мещанской мелодрамы. Рассказчику явно 
  хотелось увидеть события «красивыми», его прельстил душещипательный и вместе с 
  тем стандартный сюжет об умирающей жене и прозревшем муже. Такой характер 
  мифов о Войно-Ясенецком получил наиболее широкое распространение. Приходится
   согласиться с А. Гулыгой, который на страницах «Нового мира» справедливо 
  заметил: «Если науку и философию создают интеллигенты, то миф вынашивается 
  обычно полуинтеллигентами, недоучками, усвоившими лишь внешние признаки 
  образованности. Миф ныне — плод не столько полного невежества, сколько 
  полуобразования...» 
  Было бы, однако, неосмотрительно считать творцом легенды всякого, кто ее 
  сообщает. Прежде чем добраться до наших ушей, миф мог пройти через много рук. 
  Единственный неоспоримый автор мифов о В. Ф. Войно-Ясенецком был, как это ни 
  покажется странным, сам В. Ф. Войно-Ясенецкий. И тут автор вынужден сделать 
  отступление, чтобы объяснить свои взгляды. 
  Летом 1957 года я приехал в Симферополь, чтобы побеседовать с архиепископом 
  Лукой. В том году вышла моя первая книга о людях медицинской науки. Как 
  литератора меня интересовали не столько итоги научных поисков моих героев, 
  сколько нравственные ситуации и конфликты, которые возникают в жизни ученого-
  врача. Профессор Войно-Ясенецкий показался мне наиболее подходящим героем для 
  следующей книги, в которой я снова собирался вернуться к нравственным аспектам 
  научного творчества. Все это я изложил секретарю епархиальной канцелярии в 
  Симферополе. Старик секретарь выслушал светского просителя без энтузиазма, но 
  тем не менее объяснил, что Владыка отдыхает под Алуштой, и растолковал, как туда 
  проехать. С некоторой дозой надменности секретарь объяснил мне также, что 
  называть архиепископа по имени-отчеству не полагается, что Владыка стар, болен, 
  занят, а посему беседа с ним должна быть предельно краткой. 
  Откровенно говоря, ехал я на встречу с Войно-Ясенецким с тайным страхом, нотация
   секретаря епархии лишила меня остатков мужества. Воспитанному вне религии, 
  почти не бывавшему в церкви, мне никогда не приходилось встречать живого 
  архиерея. Вспомнился величественный портрет Луки в митре и торжественном 
  облачении, который я видел в Ташкенте,— поди поговори с таким... Подъезжая к 
  Алуште, я ждал самого худшего: пышности загородного епископского дома, 
  театральности одежд и речей, той искусственной атмосферы, в которой невозможна 
  никакая откровенная беседа, необходимая мне как писателю-биографу. Страхи, 
  впрочем, оказались напрасными. Дача епископа в «Рабочем уголке» имела вид 
  скромный, если не сказать невзрачный. Местные жители объяснили, что дом этот 
  епархии не принадлежит, Лука снимает его на лето для себя и своих родственников. 
  Беседа наша состоялась в бедном примыкающем к даче садике. Архиепископ — 
  высокий, грузный — вышел, поддерживаемый под локоть пожилой женщиной в 
  черном. На нем была льняная, не раз уже, очевидно, стиранная ряса с нагрудным 
  крестом. Седые волосы жидкими косичками спадали на спину. Старость изуродовала
   лицо, фигуру, даже походку архиерея, и только лоб— белый, выпуклый, красивой 
  лепки — не поддался разрушительной работе времени, лоб да большие серые, 
  строго глядевшие глаза — вот, пожалуй, и все, что роднило его с известными мне 
  великолепными портретами 20-х — 30-х годов. 
  Я приветствовал хозяина дома. Он повернул голову на мой голос, но взгляд 
  скользнул мимо — Владыка был слеп. 
  Полтора десятка лет прошло с той встречи, но я точно помню ощущение, испытанное
   в минуту знакомства. Не жалость и не сострадание вызывал этот очень старый 
  человек, а почтительное удивление. За ветхими одеждами старости угадывалась 
  порода и личность незаурядная. 
  Мы уселись на деревянных скамьях вокруг вкопанного в землю садового стола. Я 
  представился. Сдерживая волнение, объяснил причину своего визита. Хотел бы 
  услышать от профессора рассказ о его жизни. 
  — Вам не разрешат включить рассказ обо мне в вашу книгу,— сказал архиепископ. 
  Голос вразлад со стариковским обликом зазвучал басовито, значительно и нисколько
   не расслабленно. 
  — Возможно, мне удастся опубликовать очерк в «толстом» литературном журнале. 
  «Новый мир» уже предлагал мне... 
  — Это вам тоже не позволят сделать.— В его словах не было ни малейшего 
  раздражения или досады. Просто Лука констатировал нечто хорошо и давно ему 
  известное. И тут вдруг мне пришла в голову мысль, которую я по тогдашней своей 
  молодости счел очень удачной: я расскажу о епископе-ученом на страницах одного из
   тех многочисленных журналов, которые Советский Союз издает для заграницы. В 
  редакциях этих «Sovietland»-ов меня тогда любезно принимали. 
  — Да, конечно, — откликнулся своим ясным и значительным голосом архиепископ, 
  — рассказ обо мне для заграницы возьмут у вас с большой охотой. Ведь вы тем 
  самым подтвердите, что свобода совести у нас в стране действительно существует. —
   Легкое движение губ под седыми усами показало, что восьмидесятилетний крымский
   Владыка отнюдь не утерял чувство юмора. 
  Войно-Ясенецкий оказался прав: все мои попытки опубликовать его биографию в 
  отечественных журналах вот уже многие годы натыкаются на непреодолимую 
  преграду. И тем не менее в тот августовский день он, будто позабыв о старости, 
  болезнях и неотложных делах, долго говорил со мной о своей жизни. Говорил очень 
  просто, без всякой аффектации. Речь профессора текла свободно и была лишена 
  церковных оборотов. Но в какой-то момент в совершенно светском рассказе слух 
  уловил непривычное словосочетание: «Когда Господь Бог привел меня в город 
  Енисейск...» Из всего предыдущего вытекало, что в город Енисейск привели Войно-
  Ясенецкого чины Народного комиссариата внутренних дел. Я попытался осторожно 
  обратить на это внимание моего собеседника, но он, опять-таки не проявляя никакого
   раздражения, сказал, что те, в голубых фуражках, явились лишь орудием, 
  исполнителем Высшей Воли. В его устах эта сентенция звучала так же естественно, 
  как рассказ о хирургических операциях и читанных им университетских лекциях. За 
  первым мистическим эпизодом последовали второй, третий. Архиепископ Лука не 
  актерствовал, не стремился в чем-то убеждать меня. Мистические эпизоды из его 
  автобиографии не служили какому бы то ни было возвеличению его личности в моих 
  глазах. Скорей даже наоборот: Божество в рассказах архиепископа Луки являло себя 
  лишь для того, чтобы наказать или предостеречь его. Явив свою безапелляционную 
  волю, Оно бесследно исчезало до следующего решающего момента в земной 
  биографии епископа-хирурга. 
  Впрочем, таких эпизодов в рассказе Войно-Ясенецкого было немного. Большая часть
   автобиографии носила совершенно земной, реалистический характер. Поражало 
  другое: эпизоды, будто взятые из Жития святых, вплетались рассказчиком в 
  реалистическую ткань без всякого насилия, как нечто самой собой разумеющееся. 
  Бог, оказывается, числил земского врача Войно-Ясенецкого своим епископом еще в 
  то время, когда медик работал в больнице и не помышлял о церковной деятельности.
   Позднее, прогневавшись на Луку, изображенный на иконе Иисус Христос резко 
  отвернул от него свой лик. То же самое произошло тогда, когда невеста Валентина 
  Феликсовича дала согласие на брак с ним: Христос, перед образом которого она 
  молилась, исчез из киота. Рассказчик был абсолютно убежден в реальности 
  потусторонних сил. Они вмешивались с единственной целью внести в его жизнь 
  подлинный, высший смысл, придать ей более высокое значение. 
  Через много лет после беседы под Алуштой сестра В. Ф. Войно-Ясенецкого 
  Виктория Феликсовна Дзенкевич передала мне три тетради его мемуаров. В тетрадях
   (они были записаны под диктовку секретарем архиепископа Луки Е. П. Лейнкфельд 
  примерно года за два до его смерти) я снова нашел те же мистические моменты. Эти 
  места поставили меня в затруднительное положение. Принимаясь за Биографию, я 
  долго не мог решить, публиковать ли их, или опустить как недостоверное. Из тупика
   вывела меня уже цитированная выше мысль Н. Бердяева о мифе. Мистический 
  сектор профессора Войно-Ясенецкого совершенно явственно подходит под 
  бердяевское определение. Да, это миф, рассказ, «преодолевающий грани внешней 
  объективной фактичности и раскрывающий фактичность идеальную, субъективно-
  объективную». А раз так, решил я, то не может быть и речи о том, чтобы исключить 
  миф из биографии. Пусть во всенародно созданном житийно-мифическом 
  жизнеописании архиепископа Луки присутствуют его собственные свидетельства. 
  Во время той давней и единственной встречи моей с героем Владыка между прочим 
  сказал: тот, кто собирается описать его жизнь, ни в коем случае не должен отделять 
  облик архиепископа Луки от лица хирурга Войно-Ясенецкого. Описанные порознь 
  обе половины окажутся заведомо лживыми. Только двуединая биография сможет 
  отразить подлинное лицо и душу хирурга-епископа. Такой двуединый образ начал 
  складываться в народной памяти задолго до того, как я задумал эту книгу. Мне 
  удалось записать более пятидесяти легенд о Войно-Ясенецком. Поэтому, прежде чем 
  обращаться к фактам, закрепленным в письмах, архивных документах и иных 
  исторических материалах, выслушаем голос народа. И что бы мы ни думали, читая 
  эти отрывочные, наивные, порой противоречивые свидетельства, не станем забывать 
  слов крупнейшего философа и историка нашего времени Николая Бердяева: «Для 
  меня миф не означает чего-то противоположного реальному, а, наоборот, указывает 
  на глубочайшую реальность». 
  «Была у профессора-хирурга Войно-Ясенецкого жена-красавица. Заболела она и 
  стала помирать. Зовет детей, хочет их перед смертью благословить. Старшие дети 
  дома были. Мать их перекрестила, поцеловала и померла. Все врачи, какие ее лечили,
   видят: сердце не бьется, сама не дышит — мертвая лежит, совсем мертвая. А в это 
  время приходит младший сын. Он с няней гулял. Бросился к матери: «Мамочка, 
  мамочка». И что же вы думаете? — поднялась рука покойницы да его, 
  младшенького, и перекрестила. И с этого случая чудесного профессор в Бога 
  уверовал, лечить больных перестал и в монахи постригся». Так рассказывает 
  верующая пожилая женщина из города Тамбова. Вдова поэта М. Волошина 
  утверждает, что дело было совсем не так: «Когда жена умерла, он (Войно-Ясенецкий)
   заявил своим коллегам: «Я бросаю медицину». Врачи не хотели его отпускать. Тогда
   он обратился к отцам (старцам) Оптиной пустыни, чтобы они постригли его и 
  посоветовали, как ему дальше жить. Те ответили: «В монахи постригаться, но 
  служение твое будет в миру». Он некоторое время еще колебался между медициной 
  и священством, но в конце концов остался и там и там». 
  Профессор-антрополог из Ташкента сообщает новые подробности. «После смерти 
  жены Войно-Ясенецкий стал священником, но медицину не бросил. Ходил по городу 
  в рясе с крестом и тем очень нервировал ташкентское начальство. Был он к тому 
  времени главным врачом городской больницы и общепризнанным у нас первым 
  хирургом, председателем Союза врачей. С крестом на груди читал лекции студентам 
  в университете. Читал хорошо, студенты его любили, хотя и побаивались. Кроме 
  операций и преподавания, много занимался Войно-Ясенецкий живописью: писал 
  иконы для храма и анатомические таблицы для своих университетских занятий. Долго
   все это власти терпели, уговаривали его бросить церковные дела, но он не 
  поддавался. Однажды рабочие полезли на крышу Кафедрального собора кресты 
  ломать. Вышел Войно-Ясенецкий из храма, а они уже по лестнице взбираются. Он 
  рассвирепел. Роста был высокого, широкогрудый, сильный. Тряхнул лестницу, 
  рабочие попадали. Кто руку сломал, кто ногу. Он приказал своим санитарам их 
  поднять и в больницу перенести, где и сделал по всем правилам хирургии 
  необходимые операции. Некоторые говорят, что после этого случая его и арестовали.
   Но рассказывают и другое. Закончив операции, хирург снял халат, вымыл руки и 
  сам отправился в милицию, где якобы заявил: «Арестуйте меня, я во гневе согрешил 
  перед Богом и перед людскими законами». 
  Сам профессор Войно-Ясенецкий так описал события, последовавшие за смертью 
  жены: 
  «Аня умерла 38 лет. Две ночи я сам читал над гробом Псалтырь, стоя у ног 
  покойной в полном одиночестве. Часа в три второй ночи я читал 112-й псалом, 
  начало которого поется при встрече архиерея в храме, и последние слова псалма 
  поразили и потрясли меня, ибо я с совершенной ясностью и несомненностью 
  воспринял их как слова Самого Бога, обращенные ко мне: «И неплодную вселяет в 
  дом матерью, радующуюся о детях». Господу Богу было ведомо, какой тяжелый и 
  тернистый путь ждет меня, и тотчас после смерти матери моих детей Он Сам 
  позаботился о них и мое тяжелое положение облегчил. 
  Почему-то без малейшего сомнения я принял потрясшие меня слова как указание 
  Божие на мою операционную сестру Софию Сергеевну, о которой я знал только то, 
  что она недавно похоронила мужа и была неплодной, то есть бездетной, и все мое 
  знакомство с ней ограничивалось только деловыми разговорами, относящимися к 
  операции. И однако слова «неплодную вселяет в дом матерью, радующуюся о 
  детях» я без сомнения принял как Божий приказ возложить на нее заботы о моих 
  детях и воспитание их. 
  Я едва дождался семи часов утра и пошел к Софии Сергеевне, жившей в 
  хирургическом отделении. Я постучался в дверь. Открыв, она с изумлением 
  отступила назад, увидев в столь ранний час своего сурового начальника. 
  — Простите, София Сергеевна,— сказал я ей,— я очень мало знаю вас, не знаю 
  даже, веруете ли вы в Бога, но пришел к вам с Божьим повелением ввести вас в свой 
  дом «матерью, радующеюся о детях». 
  Она с глубоким волнением выслушала, что случилось со мной ночью, и сказала, что 
  ей очень больно было только издали смотреть, как мучилась моя жена, и страшно 
  хотелось помочь нам, но она не решалась предложить свою помощь. Она с радостью 
  согласилась исполнить Божье повеление о ней...» 
  Следующие страницы в «мемуарах» Войно-Ясенецкого посвящены тому, как он был 
  возведен в сан епископа. История рукоположения описана им вполне реалистически. 
  Зато на страницах ташкентской газеты «Туркестанская правда» тот же эпизод 
  содержит все признаки мифа. В номере 121 от 12 июня 1923 года некто Горин 
  опубликовал фельетон «Воровской епископ Лука». Если верить газете, священник-
  монах о. Валентин Войно-Ясенецкий — бессовестный карьерист, охваченный 
  дьявольским тщеславием, буквально рвался к епископской митре. Унизительно 
  пресмыкаясь перед сосланным из Уфы в Ташкент епископом Андреем (князем 
  Ухтомским), он выклянчил у того назначение на епископскую кафедру, а затем 
  собирался... Впрочем, предоставим слово автору мифа: 
  «...Жарко облобызав десницу бывшего Андрея Ухтомского, Валентин Ясенецкий в 
  награду заполучил от него назначение викарием Томской епархии под именем 
  епископа Барнаульского. Рукоположения же поехал он искать в богоспасенный город
   Пенджикент, где в ссылке томятся два других воровских архиерея Василий и 
  Даниил. Эти воровские архиереи чисто воровским образом в Пенджикентской 
  часовне без народа, без свидетелей и рукоположили честолюбивого Валентинушку в 
  воровского епископа Луку... Как назначение, так и рукоположение «Валентинушки» 
  есть действие абсолютно незаконное, как произведенное ссыльными неправомочными
   архиереями и вне пределов собственных епархий. 
  Но этим дело не исчерпывается. Сделавшись фиктивным викарием ссыльного 
  епископа Андрея и не имея возможности показать своего носа ни в Томске, ни в 
  Барнауле, где его встретили бы как воровского архиерея, наш хитрец Лука решил 
  свить себе епископское гнездышко в Ташкенте. И вот 3 июля (1923 года), в 
  воскресенье, он предстал в кафедральном соборе изумленному миру и поведал, что 
  хоть он собственно епископ Барнаульский, но так и быть, ради благочестия местных 
  кликуш и усердия славных Воскресенских спекулянтов согласен остаться в 
  Ташкенте, аще то благоугодно будет соборным кликушам и спекулянтам. Крики 
  «аксиа» — «согласны» — были ему ответом. И таким образом Валентинушка 
  Ясенецкий мечтает сделаться потихоньку-полегоньку Ташкентским и всея 
  Туркреспублики архиереем». 
  В своем месте мы подробно разберем, что в легенде, вышедшей из недр 
  «Туркестанской правды», реально, а что от нечистого. Но даже в кратких 
  приведенных выше выдержках нетрудно обнаружить странное противоречие. 
  Бросив профессорскую кафедру в университете и положение главного врача 
  городской больницы, крупный ученый только из честолюбия устремляется на 
  должность архиерея. И это в то время, когда не проходит дня, чтобы газеты не 
  объявляли об арестах и ссылках служителей церкви. Непонятное честолюбие! 
  Впрочем, у жанра легенды — свои закономерности... 
  В воспоминаниях жительницы Ташкента К.Ф. Панкратьевой образ епископа Луки 
  окрашен в несколько иные тона. Ксении Панкратьевой было 16 лет, когда в 
  диспансере ей сообщили, что она больна туберкулезом легких. Это известие привело 
  девушку в смятение. С кем посоветоваться? Добрые люди порекомендовали 
  обратиться к профессору-епископу. Девушка долго не решалась записаться на 
  прием к знаменитости. Воспитанная в семье неверующих, она не имела нательного 
  креста. Наконец записалась. Очередь ее дошла только через месяц. И вот заветный 
  миг. Но перед ней вовсе не олимпиец, не обличитель нечестивых, а внимательный и 
  дружелюбный доктор. Он очень внимательно, даже дотошно осмотрел и выслушал 
  пациентку. В ответ на ее опасения сказал, что легкие действительно слабые, но до 
  туберкулеза далеко. Порекомендовал строгий режим питания, посоветовал поехать 
  на кумыс. Спросил: «А есть ли у вас средства на такую поездку?» Не раз уже 
  слыхала Ксения, что Владыка не только лечит, но и оказывает материальную помощь
   неимущим больным; что однажды, не имея денег, он снял с себя и отдал пациенту 
  какой-то дорогой пояс, а в другой раз подарил бедняку-больному ковер со стены 
  своего кабинета. Вспомнив все это, девушка поторопилась сказать, что деньги на 
  лечение и связанную с этим поездку у нее есть. С тем Владыка и отпустил ее, 
  благословив на дорогу. 
  Автор фельетона в «Туркестанской правде» закончил свое сочинение 
  недвусмысленной угрозой расправиться с «воровским епископом». Надо заметить, 
  что пресса и власть действовали в завидном единодушии. Войно-Ясенецкого 
  арестовали в ту самую ночь, когда в типографии набирался номер с фельетоном. 
  (Этот метод оправдал себя потом и в 1937 и в 1952-м годах.) Итак, гнусный 
  честолюбец разоблачен. О чем же он думает, сидя за решеткой? Раскаивается? Со 
  страхом ждет возмездия? 
  Через много лет Войно-Ясенецкий вспомнил в своих «мемуарах» следующие 
  эпизоды, связанные с первым арестом: 
  «В годы своего священства и работы главным врачом Ташкентской больницы я не 
  переставал писать свои «Очерки гнойной хирургии», которые хотел издать двумя 
  частями и предполагал издать вскоре. Оставалось написать последний очерк Первого
   выпуска «О гнойных заболеваниях среднего уха и осложнениях его». Я обратился к 
  начальнику тюремного отделения, в котором находился, с просьбой дать мне 
  возможность написать эту главу. Он был так любезен, что предоставил мне право 
  писать в его кабинете по окончании его работы. 
  Я скоро окончил первый выпуск своей книги. На заглавном листе Первого выпуска 
  я написал: ЕПИСКОП ЛУКА. ОЧЕРКИ ГНОЙНОЙ ХИРУРГИИ. Так удивительно 
  сбылось таинственное и непонятное мне Божье предсказание об этой книге, которое я
   получил еще в Переславле-Залесском несколько лет назад: «Когда эта книга будет 
  написана, на ней будет стоять имя епископа». 
  А паства, простые люди? Как ответили они на фельетон в газете, который открыл им 
  глаза на преступления тщеславного епископа? В мемуарах читаем: 
  «В тюрьме меня держали недолго и освободили на один день для того, чтобы я ехал 
  свободно в Москву... (в коллегию ОГПУ.— М.П.). Утром, простившись с детьми, я 
  отправился на вокзал... После первого, второго и третьего звонков и свистков 
  паровоза поезд еще минут двенадцать не двигался с места. Как я узнал только через 
  долгое время, поезд не мог двигаться по той причине, что толпа народа легла на 
  рельсы, желая удержать меня в Ташкенте». 
  О медицинской деятельности профессора Войно-Ясенецкого в ссылке сохранилась 
  следующая легенда. В Енисейске его однажды вызвали в ОГПУ. Едва он, как был в 
  рясе и с крестом, переступил порог кабинета, чекист заорал: 
  — Кто это вам позволил заниматься практикой? 
  — Зачем же вы начинаете так разговор? — с достоинством ответил профессор. — 
  Либо вы встаньте, либо я сяду, тогда и беседовать нам будет удобнее. 
  Чекист не ожидал такого ответа, растерялся, предложил «попу» сесть. Разговор 
  пошел ровнее. Войно-Ясенецкий сказал: «Я не занимаюсь практикой в том смысле, 
  какой вы вкладываете в это слово. Я не беру денег у больных. А отказать больным, 
  уж извините, не имею права. Давал в университете Гиппократову клятву — 
  помогать каждому, кто ко мне обратится...» 
  После этого власти стали смотреть на медицинскую практику ссыльного профессора 
  довольно снисходительно. 
  На Енисее в то время свирепствовала трахома. Из-за этой болезни многие местные 
  жители — кеты, селькупы, эвенки — теряли зрение. Бывший начальник Енисейского 
  пароходства И. М. Назаров так передает слова, слышанные в 30-е годы от погонщика
   эвенка Никиты из Нижнего Имбацка: «Большой шаман с белой бородой пришел на 
  нашу реку, поп-шаман. Скажет поп-шаман слово — слепой сразу зрячим становится. 
  Потом уехал поп-шаман, опять глаза у всех болят». Капитан Назаров уверяет, что 
  речь шла о ссыльном профессоре Войно-Ясенецком, который очень хорошо 
  оперировал больных с последствиями трахомы. 
  У строптивого ссыльного стычки с местными властями происходили, очевидно, 
  довольно часто. Рассказывают, что однажды зашел Лука в Енисейске в церковь, где 
  давно уже не было служб, так как арестовали священника. Епископ взял у старосты 
  ключи, отпер церковь и назначил литургию. Впервые за много месяцев над городом 
  раздался колокольный звон. После службы епископа вызвали к какому-то 
  должностному лицу. Опять тот же вопрос: «Кто разрешил?» 
  — А кто запретил служить? — воскликнул Владыка Лука.— Разве нам запрещено 
  молиться Богу? Я подчиняюсь только Ему и Патриарху. 
  Пожилая верующая женщина, жительница Енисейска, Варвара Александровна 
  Зырянова передает, что, по общему мнению, главные муки перенес Владыка не в 
  Енисейске, а, как она слышала, в Нижне-Туруханске, куда его сослали за 
  непослушание «органам» и за церковные проповеди. «Самый высокий туруханский 
  начальник кричал на Владыку, топал на него ногами, требовал снять крест и рясу. 
  Но, как передают, отвечал ему Владыка, что рясу сдерут у него только «вместе с 
  кожей». Начальник тот ничего сделать не мог и задумал погубить Владыку, сослать 
  его куда подальше на Север. (Некоторые говорят, что даже на остров Диксон!) 
  Снарядили сани, и велел начальник вознице ехать медленно, чтобы Владыка по 
  дороге замерз. Возница тот, молодой парень, так и сделал. Да еще вот что учинили: 
  когда Владыка соскочил с саней погреться, возница вещички его вывалил на снег да и
   уехал вперед. Так Владыка сколько-то там верст на себе свои пожитки нес. Здорово 
  поморозился, но до смерти они его в тот раз погубить не смогли». 
  «Во время ссылки он (Войно-Ясенецкий) был оставлен как-то в лесу в заброшенной 
  избушке, где он погибал от голода и болезни. Экзема мокнущая поразила все тело 
  его, все было в коростах. Но проезжая мимо избушки, крестьянин-мужичок 
  услышал стон, подобрал его и привез в селение». Так пишет бывшая сибирская 
  жительница К. А. Шамина. 
  Мучали Луку на Енисее так долго и жестоко, сообщает другой житель тех мест, что, 
  когда к нему явились однажды чекисты сказать об его, Войно-Ясенецкого, 
  освобождении. Лука решил, что настал его последний час и упал на колени перед 
  иконами. Он начал жарко молиться, благодаря Бога за то, что тот берет его к Себе. 
  Помолившись, Лука встал и спокойно оказал: «Я готов». 
  Сам архиепископ Лука свое возвращение из первой туруханской ссылки описывает 
  следующим образом: 
  «С низовья Енисея приходили один за другим пароходы, привозя моих 
  многочисленных товарищей по ссылке, одновременно со мною получивших тот же 
  срок. Наш срок кончился. И эти последние пароходы должны были отвезти нас в 
  Красноярск. В одиночку и группами приходили пароходы изо дня в день. А меня не 
  вызывали в ГПУ для получения документов. Вечером в конце августа пришел 
  последний пароход и наутро должен был уйти. Меня не вызвали, и я волновался, не 
  зная, что было предписание задержать меня еще на один год. 
  Утром 20 августа я по обыкновению читал утреню, а на пароходе разводили пары... 
  Первый протяжный гудок парохода. Я читаю четвертую кафизму Псалтыря... 
  Последние слова 31-го псалма поражают меня как гром... Я всем существом 
  воспринимаю их как голос Божий, обращенный ко мне. Он говорит: 
  «Вразумлю тя и наставлю тя на путь сей, в он же пойдеши: утвержу на тя очи Мои. 
  Не будете яко конь и меск, им же несть разума, браздами и уздой челюсти их 
  встягневши, не повинующихся тебе». 
  И внезапно наступает глубокий покой в моей смятенной душе... Пароход дает третий 
  гудок и медленно отваливает... Я слежу за ним с тихой, радостной улыбкой, пока он 
  не скрывается от взоров моих... «Иди, иди,— ты мне не нужен... Господь уготовил 
  мне другой путь, не путь в грязной барже, которую ты ведешь, а светлый 
  архиерейский путь!» 
  Через три месяца, а не через год Господь повелел отпустить меня, послав мне 
  маленькую варикозную язву голени с ярким воспалением кожи вокруг нее. Меня 
  обязаны были отпустить в Красноярск. Енисей замерз в хаотическом нагромождении 
  льдин. Санный путь по нему должен был установиться только в середине января... 
  По Енисею возили только на нартах, но для меня крестьяне достали крытый возок. 
  Настал долгожданный день отъезда... Я должен был ехать мимо монастырской 
  церкви, стоявшей на выезде из Туруханска, в которой я много проповедовал, а 
  иногда даже служил. У церкви меня встретил священник с крестом и большая толпа 
  народа. Священник рассказал мне о необыкновенном событии. По окончании 
  литургии в день моего отъезда вместе со старостой он потушил в церкви все свечи, 
  но, когда для проводов меня вошел в церковь, внезапно загорелась одна свечка в 
  паникадиле, с минуту померцала — и потухла. Так проводила меня любимая мною 
  церковь, в которой под спудом лежали мощи Св. мученика Василия Мангазейского. 
  
  Тяжкий путь по Енисею был тем светлым путем архиерейским, который при отходе 
  последнего парохода предсказал мне сам Бог со словами псалма 31-го: «Вразумлю тя 
  и наставлю тя на путь, в он же пойдеши, утвержу на тя очи Мои».— Буду смотреть, 
  как ты пойдешь этим путем, а ты не рвись на пароход, как конь или мул, не имеющий
   разума, которых надо направлять удилами и уздою. 
  Мой путь по Енисею был поистине архиерейским путем, ибо на всех тех остановках, в
   которых были приписные церкви и даже действующие, меня встречали 
  колокольным звоном, и я служил молебны и проповедовал. От самых давних времен 
  архиерея в этих местах не видали». 
  За первой ссылкой последовали вторая и третья. Директор школы в Туруханске А. 
  Н. Бобко (прежде он учительствовал в Ташкенте) слышал в сороковые годы 
  несколько изводов легенды о том, как и отчего Войно-Ясенецкий был сослан во 
  второй раз. 
  «В конце двадцатых годов жил в Ташкенте один профессор, немолодой уже человек, 
  женатый на очень юной особе. Профессор открыл какое-то средство для 
  продолжения жизни и здоровья. Про это открытие проведала английская разведка. 
  Англичане стали искать, как бы им проникнуть в дом старого профессора. В конце 
  концов они подкупили молодую женщину, и она пообещала выкрасть у мужа 
  секретное лекарство. Профессор почуял неладное и, чтобы спасти открытие, передал
   его своему коллеге профессору и епископу Войно-Ясенецкому. Дошел слух о 
  замечательном открытии и до ОГПУ, Сотрудники ОГПУ вызвали Войно-Ясенецкого
   на допрос (сам изобретатель к этому времени застрелился), однако епископ наотрез 
  отказался выдать властям доверенный ему секрет. Он заявил, что самая идея 
  бессмертия человеческого противна Божеству. Пусть он, епископ Лука, погибнет, и 
  это вместе с ним дьявольское открытие. Тогда-то Луку и выслали второй раз». 
  По другим сведениям, Войно-Ясенецкий был вовсе не наперсником профессора-
  изобретателя, а его идейным противником. Прослышав об открытии, он проклял 
  ученого, который покушался на прерогативу Божества и, по слухам, даже стрелял в 
  безбожника. 
  Как ни странно звучит последняя легенда, за ней, как почти за каждым из 
  приведенных мифов, стоят факты вполне реальные. Но о них — ниже. Интересно 
  другое. Не будучи знакомы друг с другом, творцы легендарного Жития упорно 
  повторяют одну и ту же версию: из ссылок Войно-Ясенецкого не раз возили в 
  столицу на Лубянку (в некоторых изводах фигурирует «сам» Берия) и предлагали 
  отказаться от сана. 
  Шофер Рахманов, возивший архиепископа в Крыму, вспоминает со слов Владыки, 
  что следователи стучали на него кулаками и требовали: «Сними рясу и будешь у нас 
  в Кремле врачом». По другой версии, в награду за отступничество Войно-
  Ясенецкому обещали положение директора института хирургии и даже звание 
  академика. Нет дыма без огня: очевидно, кое-кто в 30—40-е годы именно так и 
  становился академиком. Но Лука ни на какие компромиссы не шел. По словам 
  Рахманова, он будто бы даже отвечал своим гонителям, что не оставит веру, если 
  даже его положат на раскаленную сковороду. «Я не могу раздвоить себя». 
  Непримиримость раздражала чекистов: Луку засылали все дальше и дальше. 
  Зато среди сибиряков, верующих и просто пациентов, получивших исцеление из его 
  рук, слава ссыльного епископа год из года возрастала. Ему старались угодить чем 
  только могли: подарками (которые он, как правило, возвращал), поясными 
  поклонами при встрече на улице. Туруханские крестьяне, по преданию, подавали 
  Луке покрытые красным ковром сани, чтобы провезти его несколько кварталов от 
  больницы до церкви. А енисейские речные капитаны перевозили научные рукописи 
  Войно-Ясенецкого. Рукописи эти, как говорят, попали потом даже за границу. 
  Начало второй мировой войны застало Войно-Ясенецкого в третьей ссылке. Удалось
   записать несколько вариантов мифа о том, как епископ-хирург стал вдруг «persona 
  grata». Одну версию сообщил бывший заключенный-лагерник, вторую — писатель, 
  третью — ученый. Заключенные на Колыме представляли себе это событие так: 
  «Перед войной епископ сидел в одном из восточных лагерей. На второй день после 
  начала войны он написал письмо на имя Сталина: «Хочу отдать свои силы на 
  излечение раненых солдат и командиров». Очень скоро от Сталина пришла 
  телеграмма: «Войно-Ясенецкому присвоить генеральское звание, одеть его согласно 
  чину и направить командовать всеми госпиталями Сибири». В лагерной швальне 
  быстренько сшили епископу китель, а сапог и брюк нужного фасона почему-то под 
  рукой не оказалось. Так епископ и ходил по зоне: в кителе с генеральскими звездами,
   в ватных зэковских штанах и «танках» — подшитых резиновыми покрышками 
  грубых ботинках. При встрече с этой странной фигурой начальник лагеря, чином 
  майор, вытягивался во фрунт. Это очень развлекало заключенных: «Во дает, 
  крестик!» — кричали они, от души потешаясь над униженным начальством». 
  Созвучна лагерному варианту и новелла, рассказанная ленинградским писателем 
  Юрием Германом. 
  «В начале Великой Отечественной войны Сталин вызвал к себе академика Бурденко, 
  главного хирурга Красной Армии. 
  — Что вам нужно для нормальной работы? Чем партия и правительство могут 
  помочь фронтовым медикам? — спросил Сталин. 
  — Нам нужен профессор Войно-Ясенецкий,— ответил Бурденко.— Это 
  замечательный хирург и ученый. 
  — А где он? 
  — В ссылке. 
  — Дадим вам вашего Войно-Ясенецкого,— ответил Сталин. И вскоре после того 
  Валентин Феликсович был освобожден из ссылки в деревне Большая Мурта, где-то 
  на Енисее. Сталин сам распорядился, чтобы ему было присвоено звание генерал-
  лейтенанта, и направили его командовать всеми госпиталями Сибири». 
  Ташкентскому профессору-антропологу Льву Васильевичу Ошанину события 1941 
  года рисуются, однако, по-иному: 
  «Война застала Войно-Ясенецкого в Томске... Отбывая ссылку, а потом живя в 
  Томске, он все время оставался архиепископом. Правда, архиепископом не у дел, 
  архиепископом без епархии. Но он продолжал ходить в архиерейском одеянии. С 
  первого же дня на страницах «Епархиальных ведомостей» стали появляться 
  пламенные патриотические статьи Войно, призывающие стать на защиту Родины. 
  Месяца через три после начала войны Войно сообщили, чтобы он был готов к утру 
  следующего дня к полету, так как его отправляют самолетом в Москву по вызову 
  тогдашнего комиссара здравоохранения тов. Митерева. Прямо с аэродрома, как был 
  в архиерейской одежде, он был доставлен в комиссариат здравоохранения. Митерев 
  встретил его очень любезно, пожал руку, просил садиться. Разумеется, Митерев не 
  называл его «Владыкой» (обычная форма обращения верующего к архиерею), он 
  звал его просто профессором. «Так вот, мы прекрасно знаем вас не только как 
  прекрасного хирурга и ученого, но и как пламенного русского патриота. Не 
  согласитесь ли вы помочь нашей армии, нашим тяжело раненным бойцам? Мы 
  предлагаем вам пост главного консультанта-хирурга большого сводного госпиталя в 
  городе Пензе. Этот город является своего рода коллектором для гнойных раненых, 
  которых будут направлять из госпиталей Рязани, Тулы и Мичуринска. Таким 
  образом, госпиталь специально образуется и оборудуется для гнойных раненых». 
  Это по прямой специальности Войно, и, следовательно, он в госпитале может 
  продолжить свою научную работу. 
  Войно отвечал, что он с величайшей охотой примет это место, однако при одном 
  непременном условии: он ни в коем случае не снимет с себя архиерейского сана. Он 
  хотел бы продолжать свою церковную деятельность. 
  По-видимому, для Митерева это не было неожиданностью. Он сказал, что 
  урегулирует этот вопрос с Патриархом Алексием и в Кремле с Комитетом по делам 
  православной Церкви. Он попросил у Войно его паспорт, Войно решил, что это 
  необходимо для отметки номера паспорта в журнале, где записывают время ухода и 
  прихода вызванного. Минут через десять ему был вручен новый паспорт, в котором
   исчезли все судимости и все города-минусы. 
  Через несколько дней Войно был назначен главным хирургом-консультантом 
  сводного пензенского госпиталя. Кроме того, по ходатайству Патриарха Алексия ему
   было разрешено своего рода негласное совместительство в качестве архиепископа 
  Рязанского, Тамбовского и не помню еще какого. Но в госпитале он всегда ходил в 
  халате, одетом поверх архиерейской одежды». 
  Миф, как уже говорилось,— жанр весьма субъективный. Как в зеркале, видится в 
  нем культура рассказчика, степень его общественных представлений, симпатий и 
  антипатий. Обитателям деревни Большая Мурта Красноярского края, где провел 
  свою третью ссылку Войно-Ясенецкий (там, а не в Томске), имя академика Бурденко 
  мало что говорило, да и нарком здравоохранения Митерев был для 
  большемуртинцев фигурой далекой, туманной. Зато секретарь крайкома товарищ 
  Голубев сиял для них на государственном небосклоне звездой первой величины. 
  Неудивительно, что деревенская легенда о чудесном превращении ссыльного врача 
  в генерала и правящего Красноярского архиерея связывает этот акт с именем 
  первого лица в крае. Житель Большой Мурты, зоотехник Константин Иванович 
  Стрелец, рассказывает: 
  «У товарища Голубева разболелась нога. Лечили его все красноярские светила. Из 
  Новосибирска профессора привезли. А нога все хуже. Уже гангрена началась, к 
  ампутации дело идет. А тут кто-то возьми и скажи в крайкоме: «Дак ведь у нас тут 
  свой профессор имеется, Войно-Ясенецкий. По его методу даже в Австралии 
  гнойные раны лечат». «А где же он?» «В Большой Мурте, ссыльный поселенец». Тут
   сразу к нам в Мурту самолет. Везут Луку в Красноярск. Сделал он операцию; ногу
   товарищу Голубеву спас. Ну уж после того товарищ Голубев его, конечно, от себя 
  не отпускает. Остался Лука в Красноярске». Живописно выглядит и окончание 
  легенды. 
  «В Красноярске Луку уважали, прикрепили к обкомовской столовой, из закрытого 
  магазина все ему привозили. Открыл он в Николаевке церковь. Народ повалил в 
  церковь валом. Верующие денег накидали несколько мешков. Зовут Луку эти 
  деньги считать, а он и говорит: «Что мне их считать, везите все в банк, там сосчитают,
   пускай все идет на оборону Родины». 
  С николаевской кладбищенской церковью в Красноярске связывают и такой случай. 
  В церкви этой епископ Лука служил и проповедовал по субботам и воскресеньям. 
  Народу всегда было полно. Живого епископа с каких пор уже в городе не видывали. 
  И вот однажды, во время проповеди, к церковным дверям с грохотом подлетел 
  мотоцикл и солдат-вестовой полез через толпу с пакетом к Луке. Бабы на него, 
  конечно, зашикали, заругались. Пакет же с печатями пошел по рукам и дошел до 
  проповедника. Епископ прервал свое слово, открыл пакет, прочитал, что там было 
  написано, и сказал: «Православные христиане! По законам нашей церкви пастырь не 
  должен покидать во время службы и проповеди свое место. Но вот получил я 
  письмо, где сказано, что солдат раб Божий такой-то умирает в госпитале и нуждается 
  в моей епископской и врачебной помощи. Да простит меня Бог, и вы простите, 
  христиане православные, но должен я поторопиться к этому раненому». Сошел Лука
   с амвона, сел в мотоциклетную коляску и умчался. А верующие прихожане решают 
  его ждать. Ждали его всю ночь. А под утро он приехал уже на машине, взошел на 
  амвон и возгласил: «Благодарение Богу, раненный на поле брани солдат раб Божий 
  такой-то спасен». Что тут началось! Люди падали на колени, кто «многие лета» 
  кричит, кто молится. Ну и он благодарственный молебен отслужил. Случай этот по 
  всему городу скоро разнесся, и на фронт из Красноярска пошло много посылок с 
  подарками и теплыми вещами для наших бойцов». 
  С именем архиепископа Луки у многих красноярцев, жителей Тамбова и 
  Симферополя связаны воспоминания о счастливых исцелениях. В народной памяти 
  Войно-Ясенецкий выступает чаще как неотразимый хирург, но в одном дошедшем до
   нас эпизоде он проявил себя, по всей видимости, неплохим психотерапевтом. 
  «Дело было в Сибири. В одном военном госпитале лежал контуженный молодой 
  солдат. На фронте он потерял дар речи. Врачи ничего поделать не могли. И вот 
  однажды идет профессорский обход. Впереди сам епископ. Спрашивает врача: «А 
  тут кто у вас лежит?» Тот докладывает: так, мол, и так, больной, лишенный речи 
  после контузии. Архиепископ рукой эдак повел, всех из палаты выпроводил и на 
  край койки сел. Взял солдата за руку и спрашивает: «Хочешь научиться говорить?» 
  Тот, конечно, кивает. «Ты женщину когда-нибудь любил?» Тот кивает. «Помнишь 
  ли имя первой, самой первой своей любимой?» Солдат кивает головой. «Назови это 
  имя». Солдат — и-их — не получается, не может он ничего выговорить. Лука тогда 
  встал и говорит: «Каждый день с утра до вечера тверди это имя. И с этим именем к 
  тебе вернется речь». Прошли сутки, вторые. Солдат старается, мычит, а имени 
  выговорить не может. На третью ночь заснули все в палате, и вдруг будит солдата 
  сосед: «Проснись, дурень, ты же кричишь. Таню какую-то поминаешь». Проснулся 
  солдат и заговорил. Немоты как не бывало». 
  А вот письмо из Тамбова. Со слов своей покойной подруги врача В. П. 
  Дмитриевской учительница-пенсионерка О. В. Стрельцова описывает следующий 
  эпизод: 
  «При обходе больных красноармейцев госпиталя Владыкой Лукой в качестве врача 
  один больной красноармеец позволил себе обиду нанести ему, сказав— зачем здесь 
  ходит длинноволосый. И что же получилось: в тот же вечер этому обидчику было 
  возмездие и вразумление. Ночью в двенадцать часов случился с ним смертельный 
  приступ, который вразумил его, и он, больной, потребовал врача с просьбой 
  вызвать к нему Профессора, то есть Владыку Луку. 
  Он приехал ночью же, вошел в палату к больному, который со слезами просил 
  прощения у Владыки-Профессора за свою обиду и умолял спасти ему жизнь, так как
   он, больной, чувствовал уже приближение смерти. Владыка дал команду немедленно
   приготовить все к срочной операции. Принесли больного, подготовили к операции. 
  Владыка, как обычно в таких случаях поступал, спросил больного, верует ли он в 
  Бога, так как не профессор возвратит ему жизнь, а Бог рукой доктора. 
  Больной, не прекращая слез, ответил, что он теперь верует и сознает, что он 
  поплатился за грубую насмешку над Владыкой-Профессором. Владыка-Профессор, 
  сделав очень серьезную операцию срочную, возвратил больного к жизни. Этот 
  случай очень подействовал на всех больных госпиталя». 
  Другой цикл мифов ставит своей целью нарисовать, так сказать, общественное лицо 
  архиепископа Луки, возвысив его, приблизив к «верхам». 
  «Хотите верьте, хотите не верьте, но у Луки в кабинете или где-то там стоял ВЧ — 
  высокочастотный телефон для прямой связи с Москвой, с правительством. Это я вам
   точно говорю...» — рассказывает бывший начальник Енисейского пароходства 
  депутат Верховного Совета и член бюро крайкома КПСС Иван Михайлович 
  Назаров. 
  Это совсем не случайная, как может показаться, легенда. Российская общественная 
  мифология всегда тяготела к верховной власти. В стране, где назначение гражданина 
  состояло в том, чтоб исполнить высшие цели правителей, возвысить личность могло 
  только внимание государя. Встреча с вождем! — любимейший кульминационный 
  эпизод, воспроизведенный в десятках романов, фильмов, пьес. Современник 
  товарища Сталина архиепископ-профессор не мог не встретиться с вождем народов. 
  Иосиф Виссарионович, конечно же, должен был (такова мифологическая традиция!) 
  пригреть, обласкать несправедливо пострадавшего русского патриота. И вот в 
  письме женщины, не очень грамотной, но доброй и воспитанной в традициях своего 
  времени, читаем: 
  «К Валентину Феликсовичу очень относились плохо... Когда он жил в Николаевке 
  (район г. Красноярска.— М.П.) и служил в церкви на кладбище и когда он шел на 
  службу в церковь, то ребятишки николаевские бросали в него камнями, били по 
  голове, он сам рассказывал... А потом он был на приеме у Сталина. Приехал обратно 
  в Красноярск, а у него в комнате висит касторовый черный костюм и теплые ботинки
   стоят, это указание было Сталина, а то он ходил в калошах на босу ногу». 
  Обратите внимание, как рассказчица умиленно подчеркивает: костюм был черный, 
  касторовый, высший сорт, так сказать. А иначе какой же еще мог прислать 
  Верховный Главнокомандующий? 
  Московская актриса-чтица М. М. Третьякова несколько раз встречалась и долго 
  переписывалась с Войно-Ясенецким. Человек начитанный, она в рассказе о встрече с 
  вождем не опускается до такой мелочи, как пара ботинок. Большие люди должны 
  разговаривать о больших проблемах. 
  — Что бы вы хотели, чтобы партия и правительство сделали для вас? — спросил 
  Сталин. 
  — Освободите из заточения всех священнослужителей,— якобы ответил 
  бесстрашный архиерей. 
  Зубной врач К. А. Шамина также убеждена, что государственные разговоры 
  архиепископа Луки и товарища Сталина касались судеб церкви. Один такой диалог 
  на высшем уровне Шамина приводит дословно: 
  «— Иосиф Виссарионович, скажите, после окончания войны церкви опять закроют? 
  
  — Почему вы так думаете? 
  — Но ведь церкви открыли по настоянию англичан?.. 
  — Нет,— ответил товарищ Сталин,— церкви закрываться не будут, ведь матери, 
  потерявшие на войне сыновей, утешения будут искать где? В церквах только. И 
  также жены убитых мужей». 
  В тесных отношениях между архиепископом Лукой и Сталиным убежден и сторож 
  симферопольского кладбища, рассказавший автору этих строк, что после войны 
  Владыка Лука каждую неделю летал на самолете лечить Сталина. Иосиф 
  Виссарионович доверял только Владыке, других врачей к себе не подпускал. 
  Однако, насколько можно судить по легендам, примирение с высшей властью никак 
  не отразилось на независимом характере Войно-Ясенецкого. Священник из Тамбова 
  передает: «Направили Владыку из Сибири в наш город. Владыка в облздрав. 
  Заведующим был тогда один армянин. Владыка ему и говорит: «Явился, дескать, в 
  ваше распоряжение». А армянин этот увидел рясу и фыркнул: «Мы и без попов 
  обойдемся». А на следующий день из Москвы облздраву — телеграмма от министра 
  здравоохранения: «К вам направляется консультантом госпиталя профессор Войно-
  Ясенецкий (архиепископ Лука), примите его с почетом и наилучшим образом». 
  Пришлось заведующему бежать в гостиницу и просить у Владыки прощения за 
  свою грубость. Говорят, Владыка Лука очень строго ему тогда выговорил: «Не 
  встречай гостя по одежке...» 
  В Тамбове же произошли у Войно-Ясенецкого два других многозначительных 
  разговора с областными начальниками. 
  «Однажды председатель облисполкома спросил тамбовского архиепископа: — Чем 
  вас премировать за вашу замечательную работу в госпитале? — Откройте 
  городской собор. — Ну нет, собора вам никогда не видать. 
  — А ничего другого мне от вас не нужно,— резко ответил Лука». 
  Другая встреча Владыки с председателем Тамбовского облисполкома Козыревым 
  была для представителя власти куда менее приятной: Войно-Ясенецкий 
  диагносцировал у него неоперабельный рак желудка. В комнате, где лежал больной, 
  находился первый секретарь обкома партии (Волков). После осмотра он спросил: 
  «Как это вы, профессор, не видевши никогда Бога, верите в него?» «А вы в ум 
  человеческий верите?» — спросил Лука, «Верю». «А я не раз вскрывал 
  человеческий череп, рассекал мозг и никакого ума там не находил». 
  Диалог о Боге и уме сохранился во множестве вариантов. Одни приписывают его 
  событиям ташкентского периода жизни Войно-Ясенецкого, другие относят ко 
  времени сибирских ссылок, третьи — к тамбовским и симферопольским временам. 
  Скорей всего, что этот поразивший современников аргумент Войно-Ясенецкий 
  пускал в ход неоднократно. По одному из свидетельств, во время врачебной 
  конференции в Ялте, вскоре после войны, архиепископ Лука на вопрос о вере 
  ответил так: «Вы не раз слышали, дорогие коллеги, эти слова: в моем сердце — 
  любовь, в моем сердце — ненависть. Но ведь, вскрывая сердце, вы не находили в 
  нем ничего, кроме мышц и крови. Вскрывая черепную коробку, не видели вы в ней 
  ни ума, ни глупости. Точно так же и я не видел Бога. Но необходимо верить в то, что 
  он есть, чтобы иметь смысл жизни. С Богом жизнь обретает цель, опору. Имея Бога в
   душе, наполняешься подлинным богатством». 
  Переезд архиепископа Луки из Тамбова в Симферополь и жизнь в Крыму также 
  отразились в народных рассказах. Врач О. М. Новикова, сорок лет проработавшая в
   поликлинике Тамбовского областного управления МВД, считает, что Войно-
  Ясенецкого «съели попы». «Сразу после войны Валентин Феликсович получил за 
  свои научные труды Сталинскую премию первой степени. Священники полагали, что
   вся премия пойдет на церковь. А он передал деньги государству, чтобы их 
  истратили на помощь детям жертв войны. Попы рассердились, стали строчить на 
  своего архиерея доносы, и вскоре он был переведен в другой город». 
  Парторг Среднеазиатского государственного университета (Ташкент), кандидат 
  педагогических наук Ф. В. Панкратьев, бывший в Симферополе, утверждает, что 
  жители Крыма встретили нового архиерея с восторгом. Когда Лука шел по городу, 
  перед ним расстилали ковры, бросали ему под ноги цветы. Матери подносили ему на
   улице детей. Войно-Ясенецкий не только благословлял малышей, но и осматривал их
   (?!), давая советы, как лечить. В церкви, по словам все того же Ф. В. Панкратьева, 
  архиепископ читал лекции на научные темы. 
  В Симферополе, по рассказам, новый архиепископ поначалу активно занимался не 
  только церковными, но и медицинскими делами: консультировал и оперировал 
  больных в госпитале, читал лекции в научном хирургическом обществе, посещал 
  даже ученый совет местного медицинского института. Но однажды, после очередного
   доклада по чисто хирургическим вопросам, ему передали просьбу председателя 
  Крымского облисполкома: впредь на научные заседания приходить в светской 
  одежде. После этого архиепископ Лука на заседания хирургического общества 
  ходить перестал. 
  О том, что симферопольские власти были шокированы архиепископским облачением 
  профессора Войно-Ясенецкого, свидетельствует и такая новелла: 
  «Архиепископ Крымский и Симферопольский имел обыкновение в своем облачении 
  прогуливаться по городскому парку. Однажды, когда он сидел таким образом на 
  скамье, к нему подошли два милиционера. Взяв под козырек, они со всей доступной 
  им деликатностью обратились к Владыке: 
  — Вот вы, батюшка, сидите здесь с крестом на шее, а кругом дети... Неудобно 
  получается. Какой пример получит молодежь... 
  — А если бы я сидел с револьвером на боку, дети бы получили лучший пример? — 
  спросил архиепископ Лука». 
  Мы далеко не исчерпали мифические и полумифические рассказы из жизни нашего 
  героя. Наскоро записанные, а чаще существующие лишь в устной традиции, 
  рассказы эти могли бы составить большой том сугубо житийного характера. 
  Создавать такой полный свод мифов не входит в наши задачи. Три десятка 
  приведенных выше свидетельств понадобилось нам лишь для того, чтобы показать, 
  как упорно люди разной культуры, различных взглядов, молодые и старики, 
  атеисты и верующие десятилетиями хранили память об этой странной на первый 
  взгляд личности; как по крупице воссоздавался портрет человека, поразившего 
  людей своей эпохи. За сорок лет, с 1921 года, когда профессор Войно-Ясенецкий 
  постригся в монахи, до его смерти в 1961 году, сколько-нибудь полная биография 
  ученого-иерея появлялась в печати едва ли более трех раз, да и то в таких 
  малодоступных изданиях, как «Журнал Московской патриархии» и журнал 
  «Хирургия». И тем не менее множество людей в разных концах страны помнили и 
  помнят архиепископа-хирурга. Пусть не все фактически верно в легендах и мифах, 
  пусть мифологическая биография его грешит огромными пропусками. И все же 
  «мифография» Войно-Ясенецкого воссоздает портрет цельный, привлекательный и 
  даже героический. Таков vox populi — глас народа об архиепископе-хирурге. 
  Но прежде чем окончательно расстаться с житием Владыки Луки и перейти к 
  свидетельствам его жизни, выслушаем еще один голос. Майор запаса, офицер-
  фронтовик и старый член партии Даниил Белкин из Симферополя рассказывает: «В 
  дни моей юности Крым был местом на редкость интернациональным. В нашем классе 
  насчитывали двенадцать национальностей. Но во время войны из Крыма выселили 
  всех нерусских — татар, греков, болгар, турок, немцев, итальянцев, даже некоторых 
  армян, искони живших на этой территории. И вот в одно из тех послевоенных лет 
  архиепископ Крымский и Симферопольский Лука объявил, что в следующее 
  воскресенье в греческой церкви, которая в это время играла роль кафедрального 
  собора, он прочтет проповедь «К иноверцам». Церковь в этот день была полна. 
  Многие не попали внутрь и толпились на паперти. Как потом рассказывали в городе,
   смысл проповеди сводился к следующему: «Не верьте тем, кто ссорит между собой 
  народы, независимо от того, находятся ли эти народы по разные стороны 
  государственной границы или в одном государстве. От этих ссор выгадывают только
   наши враги. Для нашей же матери-церкви «несть ни эллина, ни иудея». Иноверцы 
  всегда найдут у истинно верующего православного помощь и приют». 
  Архиепископ не ограничился тем, что произнес проповедь, которую верующие 
  женщины тут же записали и размножили на пишущей машинке. Он послал секретаря 
  своей епархии в синагогу с наказом повторить там текст проповеди. Интересно, что 
  Лука знал правила поведения верующего в синагоге. Он предупредил секретаря, 
  чтобы при входе тот надел головной убор и должным образом обратился к 
  старосте».

===== Источники =====

%%1. Анненская, М. С именем святого Луки / М. Анненская // Красноярский рабочий. – 2007. – 2 марта. – С. 3.%%

%%2. Аиф. – 2010. -  №  36. – С. 17.%%
 
%%3. Белёнова, О. Здесь жил святой Лука / О. Белёнова  // Красноярский рабочий. – 2007. – 27 сент. – С. 27.%%

%%4. Войно-Ясенецкий, В. Ф. Врач / В. Ф. Войно-Ясенецкий // Человек. – 1991. -  №  3. –  С. 62.%%

%%5. Войно-Ясенецкий, В. Ф. Врач : главы из книги «Тело. Душа. Дух» / В. Ф. Войно- Ясенецкий  // Человек. – 1991. -  № 6.%%

6. Два имени, две судьбы  // Человек. – 1995. -  № 3. – С. 167-186. 

7. Енисейская правда. – 1997. – 28 янв. – С. 3.

8. Нефедова, Т. «Мой приезд в Енисейск произвёл большую сенсацию…»  / Т .Нефедова // Енисейская правда. – 2002. – 26 апр. – С. 7.

9. Патюкова, С. В. Роль ссыльных в развитии города Енисейска / С. В. Патюков. - Енисейск.- 1999. – 16 с.

10. Русаков, Э. Архиепископ в белом халате / Э.Русаков // Красноярский рабочий. – 2002. – 30 апр. – С. 11.

11. Русаков, Э. Памяти святителя Луки / Э. Русаков // Красноярский рабочий. – 2003. – 25 апр. – С. 3.

12. Сангаджиева, Н. Нижнетагильский плен святого Луки / Н.Сангаджиева // Красноярский рабочий. – 2001. – 2 авг. – С. 1;  7.

13. Святитель Лука // Енисейск-Плюс. - 2007. – 11 окт. -  № 83. – С. 8.%%

14. Сков%%ородников, А. Святой Лука – человек божий и гениальный хирург / А.Сковородников // Известный. – 2006. -  № 11 – нояб. – С. 12 – 13.

15. Третьякова, А. Святой Лука в заложниках обстоятельств / А.Третьякова // Енисейская правда. – 2001. – 7 авг. – С. 6.

16. Филатова, Н. 100 лет в одиночестве : Надежда Бранчевская, воспоминания о Войно-Ясенецком / Н. Филатова //  Аиф. – 2010. - № 39. – 29 сент. – 5 окт. – С. 3.

17. Холмовская, М. Подвиг Святителя Луки / М. Холмовская // Свет. – 2004. -  № 5. – С. 71 – 73.

18. Черных, Г. Г. Архиепископ и хирург / Г. Г.Черных // Вовремя. – 2005. – 10 июня. -  № 22. – С. 6.

19. Эйснер, Г. Здесь жил святой / Г.Эйснер // Красноярский рабочий. – 2008. – 15 июля. – С. 4. – (К истокам).

===== Творчество =====

**Лука Войно-Ясенецкий. Я полюбил страдание**
 
{{:voino-jr001.jpg?200 |}}

 Оп.: Москва, Изд-во им. святителя Игнатия Ставропольского, 1999.
Публикуется по: Библиотека Якова Кротова
 
ПРЕДИСЛОВИЕ

 "О Мать моя, поруганная, презираемая Мать, Святая Церковь Христова!
 Ты сияла светом правды и любви, а ныне что с тобой? Тысячи и тысячи храмов твоих по всему лицу земли Русской разрушены и уничтожены, а другие осквернены, а другие обращены в овощные хранилища, заселены неверующими, и только немногие сохранились. На местах прекрасных кафедральных соборов — гладко вымощенные пустые площадки или театры и кинематографы. О Мать моя, Святая Церковь! Кто повинен в твоем поругании? Только ли строители новой жизни, церкви земного царства, равенства, социальной справедливости и изобилия плодов земных? Нет, должны мы сказать с горькими слезами, не они одни, а сам народ. Какими слезами оплатит народ наш, забывший дорогу в храм Божий? " — так говорил архиепископ Лука (Войно-Ясенецкий) .
 Книга, которую вы видите, имеет своей целью познакомить вас со светлой личностью архиепископа Луки, профессора хирургии, лауреата Государственной премии. На его долю выпало то, что пережил любой русский православный архиерей первой половины XX века: поношения, тюрьмы, лагеря, ссылки, изгнания, пытки.
 Пройдя весь этот коммунистический ад, архиепископ Лука остался верен исповеданию Истины, и, где бы он ни был: в застенке, на кафедре, за операционным столом — он был носителем слова: Так да просветится свет ваш пред людьми, чтобы видели ваши добрые дела и прославили Отца вашего, Который на небесах (Мф. 5; 16) .
 Теперь, когда Русь пробуждается и вновь воскресает, милостью Божией пришло время прозвучать слову Владыки Луки. Еще при его жизни чиновники из отдела по делам религии предлагали издать некоторые проповеди, при условии, что оттуда будут изъяты все места, обличающие безбожие. Архиепископ Лука с негодованием отказался. Многие годы талантливые проповеди лежали под спудом и были доступны небольшому кругу читателей, лишь отдельные слова с сокращениями публиковались в "Журнале Московской Патриархии". Но слово Божие не вяжется (II Тим. 2; 9) . Уместно здесь привести ответ известного русского религиозного философа И.А. Ильина на вопрос, почему он не публикует свои работы. Иван Александрович сказал: "Если мои книги нужны России и Богу, их узнает Россия, а если они не нужны России, то они не нужны и мне".
 Волей Божией настал час, и вот вы держите в руках книгу. С ее страниц звучит живой голос святителя, исповедника, врача, человека, принесшего себя в живую жертву Богу и ближним. Пусть же этот голос достигнет вашего сердца и отзовется в нем решимостью последовать идеалам, которые всей своей жизнью проповедовал Владыка Лука.
 Многие в наши дни говорят о гибели России, многие желали бы видеть ее конечное разрушение, чтобы не было больше Святой Руси, и сама память о ней изгладилась бы бесследно из сердец человеческих. Но вот строчки, написанные нашим святым соотечественником, равноапостольным Николаем, архиепископом Японским (+1912 г. ): "Жизнь и отдельного человека, тем более, каждого народа и, несомненно, всего человечества проходит периоды, назначенные ей Творцом. В каком же возрасте теперь человечество со времени рождения его в новую жизнь? О, конечно, еще в юном! Две тысячи лет для такого большого организма совсем небольшие годы. Пройдут еще многие тысячи лет, пока истинное Христово учение и оживотворяющая благодать Святого Духа проникнут во все члены этого организма. Правда Божия сего требует. Истина Христова всею своею силою должна войти в человечество и произвести полное свое действие" (письмо от 10 ноября 1909 г.).
 "...Что до родимого нашего русского народа, к которому мы имеем честь и счастие принадлежать, то я тоже твердо убежден, что он еще на пороге своей исторической жизни, и что сомневаться в его будущем и, тем более, отчаиваться за него просто грех..." (письмо от 2 апреля 1910 г.).
 "А нам разве не видится или, по крайней мере, не грезится светлое будущее России? Ужели Господь создал такой многочисленный народ и вместе такое необъятное тело Церкви только для того, чтобы отдать его на съедение червям? Разве Россия развила все свои силы на таланты, заложенные в ее организме, и изжила их? Нет, по всем признакам она молодое историческое тело, возрастающее на смену стареющих организмов. Думать иначе было бы хулою на Промысл Божий" (10 июня 1911 г. ) [Архиепископ Никон (Рождественский) "Мои дневники", М. , 1914 г.] Это было написано уже после кровавых ужасов 1905 г., после "репетиции революции".
 А святой Патриарх-исповедник Тихон пророчествовал: "Как быстро и детски доверчиво было падение народа русского, развращаемого много лет несвойственной нашей христианской стране жизнью и учениями, так же пламенно и чисто будет раскаяние его, и никто не будет так любезен сердцу народному, как пастырь родной его Матери-Церкви, вызволившей его из египетского зла". Есть немало других свидетельств угодников Божиих о том, что России предстоит еще расцвет и величие, и что далеко еще не конец.
 Пусть же на горизонте вновь возрождающейся Руси, восстающей из праха и тлена забвения, в который поверг ее грех, в созвездии великих людей: новомучеников, исповедников, преподобных, святителей и праведников — загорится еще одна звезда — архиепископ Лука. И пусть свет этой звезды пройдет через мрачный туман человеческой злобы и бесчувствия и достигнет нас, неся с собой благодатное тепло, являющееся в сердце всякого, кто последует за Господом, взяв свой крест и не оглядываясь назад (Мф. 16; 24) .
 О, паче слова и превыше похвал святых страстотерпцев подвига! Злобу убо лютых отступников и наглое иудейское неистовство претерпеша, веру Христову противу учений мира сего, яко щит, держаще и нам образ терпения и злостраданий достойно являюще. [Служ6а всем святым, в земли Российской просиявшим. Минея. Май, III ч. , Москва, 1987].
 В последнее время, к сожалению, публикуется множество различной псевдодуховной литературы. В частности, повествования сподвижниках, в основе которых лежат некоторые факты из жизни людей действительно святых. Однако, эти факты часто искажаются или являются недостоверными. Вполне понятно, что жизнь любого чем-то знаменитого человека обрастает легендами и вымыслами. Поэтому свт. Димитрий Ростовский о своих Четьях-Минеях писал: Да не будет ми лгати на святого.
 Публикуемые жизнеописания поражают обилием невероятных событий. Вместо истинного пути жизни подвижника, полного невидимых и непонимаемых миром трудов покаяния и внутренней борьбы со страстями, простосердечному читателю предлагаются "православные чудеса в XX веке", напоминающие сказки братьев Гримм и Шарля Перро. В книгах таких воспеваются телесные подвиги: непомерные посты, бдения, ношение вериг — и никакого понятия не дается о подвиге душевном, все христианство сводится к неядению и неспанию. Читателю предлагается искаженное, в католическом духе, понимание святости. Тем более это опасно, что речь идет действительно о великих подвижниках и святых людях. Когда ложь перемешана с правдой, она особенно пагубна, как яд трудно, или даже почти невозможно заметить в здоровой пище.
 Такое чтение уводит человека с пути покаяния, завещанного Святыми Отцами Православной Церкви, в мечтательность, которая, по словам тех же Отцов, есть "легчайшая брань сатаны"; это чтение вызывает нездоровую экзальтацию. Те, кто пытается в своей духовной жизни руководствоваться вышеозначенными "подвигами" и "чудесами", легко впадают в прелесть, другие же, напротив, отходят от Православия, соблазнившись примитивным и поверхностным содержанием прочитанных книг, видя вместо православной святоотеческой духовности сусальное псевдоподвижничество. Один священник рассказывал, что к нему пришел человек, который после прочтения книг "Отец Арсений" и "Старец Захария" перестал ходить в церковь.
 Тем более печально, что роман "Отец Арсений" продолжает издаваться, переиздаваться, пользуется большой популярностью, и нигде не сказано, что это художественное произведение. Люди неискушенные принимают его за действительное жизнеописание святого старца. Огромной популярностью пользуются и непроверенные рассказы об истинных подвижниках благочестия: блаженной Матронушке, схимонахине Рахили Бородинской, иеросхимонахе Феодосии из Минеральных Вод, старце Ионе Ионовского Киевского монастыря, Владыке Серафиме Соболеве, блаженном Феофиле.
 Во все века духовность связана была прежде всего с крестоношением. "Святые — это не какие-то Божии "любимчики", а люди, о которых Господь провидел, что они понесут крест святости, поэтому Он избрал их и даровал нести этот крест", — говорил в проповеди архим. Венедикт (Пеньков) . Проидохом сквозе огнь и воду и извел еси ны в покой (Пс. 65; 12) .
 Особенно же это относится к нашему времени. Отцы древности предсказывали о нем: "Те, которые поистине будут работать Богу, благополучно скроют себя от людей и не будут совершать среди их знамений и чудес, как в настоящее время, но пойдут путем делания, растворенного смирением и в царствии небесном окажутся большими Отцов, прославившихся знамениями; потому что тогда никто не будет делать пред глазами человеческими чудес, которые бы воспламеняли людей, побуждали их с усердием стремиться на подвиги" [Св. Нифонт Цареградский, "Преподобных отцов Варсануфия Великого и Иоанна руководство к духовной жизни", репринт М. 1993, с. 495].
 Святые отцы Египетского скита говорили: "Что сделали мы? " Один из них, великий авва Исхирион, отвечал: "Мы исполнили заповеди Божии". Спросили его: "Что сделают те, которые будут после нас? " — "Они, — сказал авва, — примут (будут исполнять) делание вполовину против нас". Еще спросили его: "А что сделают те, которые будут после них? " Авва Исхирион отвечал: "Они отнюдь не будут иметь монашеского делания, но им попустятся скорби, и те из них, которые устоят, будут выше нас и Отцов наших"[Алфавитный патерик.].
 Не чудеса и знамения, а крестоношение — признак духовности нашего времени. Святость XX века — это ежедневное мученичество. Автобиография архиепископа Луки — лучшее доказательство этого. "Я полюбил страдание", — писал он в одном из писем. Такими словами мы решили назвать книгу его воспоминаний. В этих словах весь жизненный путь настоящего подвижника нашего времени. Он не сотворил знамений и чудес, но на страницах биографии мы видим постоянное водительство Промысла Божия, являвшее себя не только естественным путем.
 Мы приносим благодарность администрации Синодальной библиотеки, предоставившей рукопись "Автобиографии". Мы пользовались также книгой М. Поповского "Жизнь и житие Войно-Ясенецкого, архиепископа и хирурга" (YMKA-PRESS, Париж, 1979 г. ) . Хотя автор книги, по всей видимости, человек далекий от религии и Церкви, многие приведенные им документы уникальны, поэтому мы опубликовали их в Примечаниях к "Автобиографии".
 Благодарим А. Б. Воробьева, оказавшего помощь в художественном оформлении этого издания.
 В настоящее время в Крымской епархии собираются материалы для канонизации архиепископа Луки. Всем, имеющим какие-либо документы, свидетельства или воспоминания, связанные с жизнью и деятельностью Владыки Луки, просьба обращаться в Крымское епархиальное управление:
 Украина, 333023, Симферополь, ул. Одесская, 12.
 Редакция.
 
 ЮНОСТЬ

 Мой отец был католиком, весьма набожным, он всегда ходил в костел и подолгу молился дома. Отец был человеком удивительно чистой души, ни в ком не видел ничего дурного, всем доверял, хотя по своей должности был окружен нечестными людьми. В нашей православной семье он, как католик, был несколько отчужден.
 Мать усердно молилась дома, но в церковь, по-видимому, никогда не ходила. Причиной этого было ее возмущение жадностью и ссорами священников, происходившими на ее глазах. Два брата мои — юристы — не проявляли признаков религиозности. Однако они всегда ходили к выносу Плащаницы и целовали ее, и всегда бывали на Пасхальной утрени. Старшая сестра курсистка, потрясенная ужасом катастрофы на Ходынском поле, психически заболела и выбросилась из окна третьего этажа, получив тяжелые переломы бедра и плечевой кости и разрывы почек, от этого впоследствии образовались почечные камни, от которых она умерла, прожив только двадцать пять лет. Младшая сестра, доселе здравствующая, прекрасная и очень благочестивая женщина.
 Религиозного воспитания я в семье не получил, и, если можно говорить о наследственной религиозности, то, вероятно, я ее наследовал главным образом от очень набожного отца.
 С детства у меня была страсть к рисованию, и одновременно с гимназией я окончил Киевскую художественную школу, в которой проявил немалые художественные способности, участвовал в одной из передвижных выставок небольшой картинкой, изображавшей старика-нищего, стоящего с протянутой рукой. Влечение к живописи у меня было настолько сильным, что по окончании гимназии решил поступать в Петербургскую Академию Художеств.
 Но во время вступительных экзаменов мной овладело тяжелое раздумье о том, правильный ли жизненный путь я избираю. Недолгие колебания кончились решением, что я не в праве заниматься тем, что мне нравится, но обязан заниматься тем, что полезно для страдающих людей. Из Академии я послал матери телеграмму о желании поступить на медицинский факультет, но все вакансии уже были заняты, и мне предложили поступить на естественный факультет, с тем чтобы после перейти на медицинский. От этого я отказался, так как у меня была большая нелюбовь к естественным наукам, ярко выраженный интерес к наукам гуманитарным, в особенности к богословию, философии и истории. Поэтому я предпочел поступать на юридический факультет и в течение года с интересом изучал историю и философию права, политическую экономию и римское право.
 Но через год меня опять неодолимо повлекло к живописи. Я отправился в Мюнхен, где поступил в частную художественную школу профессора Книрр. Однако уже через три недели тоска по родине неудержимо повлекла меня домой, я уехал в Киев и еще год с группой товарищей усиленно занимался рисованием и живописью.
 В это время впервые проявилась моя религиозность. Я каждый день, а иногда и дважды в день ездил в Киево-Печерскую Лавру, часто бывал в киевских храмах и, возвращаясь оттуда, делал зарисовки того, что видел в Лавре и храмах. Я сделал много зарисовок, набросков и эскизов молящихся людей, лаврских богомольцев, приходивших туда за тысячу верст, и тогда уже сложилось то направление художественной деятельности, в котором я работал бы, если бы не оставил живописи. Я пошел бы по дороге Васнецова и Нестерова, ибо уже ярко определилась основное религиозное направление в моих занятиях живописью. К этому времени я ясно понял процесс художественного творчества. Повсюду: на улицах и в трамваях, на площадях и базарах — я наблюдал все ярко выраженные черты лиц, фигур, движений и по возвращении домой все это зарисовывал. На выставке в Киевской художественной школе получил премию за эти свои наброски.
 Для отдыха от этой работы я каждый день ходил версты за две по берегу Днепра, по дороге усиленно размышляя о весьма трудных богословских и философских вопросах. Из этих размышлений моих, конечно, ничего не вышло, ибо я не имел никакой научной подготовки.
 В это же время я страстно увлекся этическим учением Льва Толстого[1] и стал, можно сказать, завзятым толстовцем: спал на полу на ковре, а летом, уезжая на дачу, косил траву и рожь вместе с крестьянами, не отставая от них. Однако мое толстовство продолжалось недолго, только лишь до того времени, когда я прочел его запрещенное, изданное за границей сочинение “В чем моя вера”,
 [В советских документах говорится, что Великую церковь взорвали немцы. В действительности это не так. Она была заминирована Красной Армией при отступлении миной замедленного действия. Немцы безуспешно пытались разминировать Великую церковь, но не смогли этого сделать. Произошел взрыв.
 На самом деле немцы, пытаясь завоевать популярность и доверие, за редким исключением, не трогали православные храмы. Наоборот, известны многочисленные случаи открытия немцами церквей. С другой стороны, известно отношение безбожных политруков Красной Армии к национальным святыням.
 Один очевидец, игумен Мисаил, свидетельствует: "Когда немцы отступили от нашего села под Волоколамском уже на несколько десятков километров, прибыла машина с саперами-красноармейцами. Они сразу же направились к храму. Долгое время что-то копали, шурфили, носили какие-то ящики. В четыре часа утра раздался взрыв. Древний прекрасный храм превратился в груду развалин. Машина сразу же уехала. На следующий день жителям села было объявлено, что храм взорвали... немцы". Видимо, существовала негласная директива о разрушении храмов в освобожденных от немцев районах.]
 резко оттолкнувшее меня издевательством над православной верой. Я сразу понял, что Толстой — еретик, весьма далекий от подлинного христианства.
 Правильное представление о Христовом учении я незадолго до этого вынес из усердного чтения всего Нового Завета, который, по доброму старому обычаю, я получил от директора гимназии при вручении мне аттестата зрелости как напутствие в жизнь. Очень многие места этой Святой Книги, сохранявшейся у меня десятки лет, произвели на меня глубочайшее впечатление. Они были отмечены красным карандашом.
 Но ничто не могло сравниться по огромной силе впечатления с тем местом Евангелия, в котором Иисус, указывая ученикам на поля созревшей пшеницы, сказал им: Жатвы много, а делателей мало. Итак, молите Господина жатвы, чтобы выслал делателей на жатву Свою [Мф. 9;37]. У меня буквально дрогнуло сердце, я молча воскликнул: "О Господи! Неужели у Тебя мало делателей?! " Позже, через много лет, когда Господь призвал меня делателем на ниву Свою, я был уверен, что этот евангельский текст был первым призывом Божиим на служение Ему.
 Так прошел этот довольно странный год. Можно было бы поступить на медицинский факультет, но опять меня взяло раздумье народнического порядка, и по юношеской горячности я решил, что нужно как можно скорее приняться за полезную практическую для простого народа работу. Бродили мысли о том, чтобы стать фельдшером или сельским учителем, и в этом настроении я однажды отправился к директору народных училищ Киевского учебного округа с просьбой устроить меня в одну из школ. Директор оказался умным и проницательным человеком: он хорошо оценил мои народнические стремления, но очень энергично меня отговаривал от того, что я затевал, и убеждал поступить на медицинский факультет.
 Это соответствовало моим стремлениям быть полезным для крестьян, так плохо обеспеченных медицинской помощью, но поперек дороги стояло мое почти отвращение к естественным наукам. Я все-таки преодолел это отвращение и поступил на медицинский факультет Киевского университета.
 Когда я изучал физику, химию, минералогию, у меня было почти физическое ощущение, что я насильно заставляю мозг работать над тем, что ему чуждо. Мозг, точно сжатый резиновый шар, стремился вытолкнуть чуждое ему содержание. Тем не менее, я учился на одни пятерки и неожиданно чрезвычайно заинтересовался анатомией. Изучал кости, рисовал и дома лепил их из глины, а своей препаровкой трупов сразу обратил на себя внимание всех товарищей и профессора анатомии. Уже на втором курсе мои товарищи единогласно решили, что я буду профессором анатомии, и их пророчество сбылось. Через двадцать лет я действительно стал профессором топографической анатомии и оперативной хирургии.
 На третьем курсе я страстно увлекся изучением операций на трупах. Произошла интересная эволюция моих способностей: умение весьма тонко рисовать и моя любовь к форме перешли в любовь к анатомии и тонкую художественную работу при анатомической препаровке и при операциях на трупах. Из неудавшегося художника я стал художником в анатомии и хирургии.
 На третьем курсе я неожиданно был избран старостой. Это случилось так: перед одной лекцией я узнал, что один из товарищей по курсу — поляк ударил по щеке другого товарища — еврея. По окончании лекции я встал и попросил внимания. Все примолкли. Я произнес страстную речь, обличавшую безобразный поступок студента-поляка. Я говорил о высших нормах нравственности, о перенесении обид, вспомнил великого Сократа, спокойно отнесшегося к тому, что его сварливая жена вылила ему на голову горшок грязной воды. Эта речь произвела столь большое впечатление, что меня единогласно избрали старостой.
 Государственные экзамены я сдавал блестяще, на одни пятерки, и профессор общей хирургии сказал мне на экзамене: "Доктор, вы теперь знаете гораздо больше, чем я, ибо вы прекрасно знаете все отделы медицины, а я уж многое забыл, что не относится прямо к моей специальности".
 Только на экзамене по медицинской химии (теперь она называется биохимией) я получил тройку. На теоретическом экзамене я отвечал отлично, но надо было сделать еще исследование мочи. Как это, к сожалению, было в обычае, служитель лаборатории за полученные от студентов деньги рассказал, что надо найти в первой колбе и пробирке, и я знал, что в моче, которую мне предложили исследовать, есть сахар. Однако благодаря маленькой ошибке троммеровская реакция у меня не вышла, и, когда профессор, не глядя на меня, спросил: "Ну, что вы там нашли? " — я мог бы сказать, что нашел сахар, но сказал, что троммеровская реакция сахара не обнаружила.
 Эта единственная тройка не помешала мне получить диплом лекаря с отличием.
 Когда все мы получили дипломы, товарищи по курсу спросили меня, чем я намерен заняться. Когда я ответил, что намерен быть земским врачом, они с широко открытыми глазами сказали: "Как, Вы будете земским врачом? ! Ведь Вы ученый по призванию! " Я был обижен тем, что они меня совсем не понимают, ибо я изучал медицину с исключительной целью быть всю жизнь деревенским, мужицким врачом, помогать бедным людям.[2]
 
 РАБОТА В ЗЕМСКИХ БОЛЬНИЦАХ

 Сразу стать земским врачом мне не пришлось, так как я окончил университет осенью 1903 года, перед самым началом войны с Японией; и началом моей медицинской работы была военно-полевая хирургия в госпитале Киевского Красного Креста возле города Читы.
 В нашем госпитале было два хирургических отделения: одним заведовал опытный одесский хирург, а другое главный врач отряда поручил мне, хотя в отряде были еще два хирурга значительно старше меня. Я сразу же развил большую хирургическую работу, оперируя раненых, и, не имея специальной подготовки по хирургии, стал сразу делать крупные ответственные операции на костях, суставах, на черепе. Результаты работы были вполне хорошими, несчастий не бывало. В работе мне много помогла недавно вышедшая блестящая книга французского хирурга Лежара "Неотложная хирургия", которую я основательно проштудировал перед поездкой на Дальний Восток.
 Я не был кадровым врачом и военной формы никогда не носил.
 В Чите я женился на сестре милосердия[3] , работавшей прежде в Киевском военном госпитале, где ее называли святой сестрой. Она покорила меня не столько своей красотой, сколько исключительной добротой и кротостью характера. Там два врача просили ее руки, но она дала обет девства. Выйдя за меня замуж, она нарушила этот обет, и в ночь перед нашим венчанием в церкви, построенной декабристами, она молилась перед иконой Спасителя, и вдруг ей показалось, что Христос отвернул Свой лик и образ Его исчез из киота. Это было, по-видимому, напоминанием об ее обете, и за нарушение его Господь тяжело наказал ее невыносимой, патологической ревностью.
 Мы уехали из Читы до окончания войны, и я поступил врачом в Ардатовское земство Симбирской губернии. Там мне пришлось заведовать городской больницей. В трудных и неприглядных условиях я сразу стал оперировать по всем отделам хирургии и офтальмологии.[Офтальмология - раздел медицины, изучающий болезни глаза.] Однако через несколько месяцев мне пришлось отказаться от работы в Ардатове ввиду ее невыносимой трудности.
 Надо отметить, что в ардатовской больнице я сразу столкнулся с большими трудностями и опасностями применения общего наркоза при плохих помощниках, и уже там у меня возникла мысль о необходимости, по возможности, избегать наркоза и как можно шире заменять его местной анестезией. Я решил перейти на работу в маленькую больницу и нашел такую в селе Верхний Любаж Фатежского уезда Курской губернии. Однако и там было не легче, ибо в маленькой участковой больнице на десять коек я стал широко оперировать и скоро приобрел такую славу, что ко мне пошли больные со всех сторон, и из других уездов Курской губернии и соседней, Орловской.
 Вспоминаю курьезный случай, когда молодой нищий, слепой с раннего детства, прозрел после операции. Месяца через два он собрал множество слепых со всей округи, и все они длинной вереницей пришли ко мне, ведя друг друга за палки и чая исцеления.
 В это время вышла первым изданием книга профессора Брауна "Местная анестезия, ее научное обоснование и практические применения". Я с жадностью прочел ее и из нее впервые узнал о регионарной анестезии[4] , немногие методы которой весьма недавно были опубликованы. Я запомнил, между прочим, что осуществление регионарной анестезии седалищного нерва Браун считает едва ли возможным. У меня возник живой интерес к регионарной анестезии, я поставил себе задачей заняться разработкой новых методов ее.
 В Любаже мне встретилось несколько редких и весьма интересных хирургических случаев, и о них я там же записал две мои первые статьи: "Элефантиаз лица, плексиформная неврома" и другую — "Ретроградное ущемление при грыже кишечной петли".
 Чрезмерная слава сделала мое положение в Любаже невыносимым. Мне приходилось принимать амбулаторных больных, приезжавших во множестве, и оперировать в больнице с девяти часов утра до вечера, разъезжать по довольно большому участку и по ночам исследовать под микроскопом вырезанное при операции, делать рисунки микроскопических препаратов для своих статей, и скоро не стало хватать для огромной работы и моих молодых сил.
 Заслуживает упоминания и моя первая трахеотомия [Трахеотомия — вскрытие трахеи и введение в ее просвет специальной трубки для восстановления дыхания.], сделанная в совершенно исключительных условиях. Я приехал для осмотра земской школы в недалекую от Любажа деревню. Занятия уже кончились. Неожиданно прибежала в школу девочка, неся в руках совершенно задыхающегося ребенка. Он поперхнулся маленьким кусочком сахара, который попал ему в гортань. У меня был только перочинный ножик, немного ваты и немного раствора сулемы. Тем не менее, я решил сделать трахеотомию и попросил учительницу помочь мне. Но она, закрыв глаза, убежала. Немного храбрее оказалась старуха-уборщица, но и она оставила меня одного, когда я приступил к операции. Я положил спеленутого ребенка к себе на колени и быстро сделал ему трахеотомию, протекшую как нельзя лучше, вместо трахеотомической трубки я ввел в трахею гусиное перо, заранее приготовленное старухой. К сожалению, операция не помогла, так как кусочек сахара застрял ниже — по-видимому, в бронхе.
 Земской управой я был переведен в уездную Фатежскую больницу, но и там недолго пришлось мне поработать. Фатежский уезд был гнездом самых редких зубров-черносотенцев [Редакция, стремясь по возможности сохранить подлинный текст воспоминаний, не всегда разделяет взгляды автора.]. И самым крайним из них был председатель земуправы Батезатул, задолго до войны прославившийся своим законопроектом о принудительной эмиграции в Россию китайских крестьян для передачи их в рабство помещикам.
 Батезатул счел меня революционером за то, что я не отправился немедленно, оставив все дела, к заболевшему исправнику, и постановлением управы я был уволен со службы. Это, однако, не обошлось благополучно. В базарный день один из вылеченных мной слепых влез на бочку, произнес зажигательную речь по поводу моего увольнения, и под его предводительством толпа народа пошла громить земскую управу, здание которой находилось на базарной площади. Там был только один член управы, от страха залезший под стол. Мне, конечно, пришлось поскорее уехать из Фатежа. Это было в 1909 году.
 В 1907 году в Любаже родился мой первенец — Миша. А в следующем, 1908 году родилась моя дочь Елена. Должность акушерки мне пришлось исполнять самому. Из Фатежа я уехал в Москву и там немного менее года был экстерном хирургической клиники профессора Дьяконова. По правилам этой клиники всё врачи-экстерны должны были писать докторскую диссертацию, и мне предложена была тема "Туберкулез коленного сустава". Через две-три недели меня пригласил профессор Дьяконов и спросил, как идет работа по диссертации. Я ответил, что уже прочел литературу, но у меня нет интереса к этой теме. Умный профессор с глубоким вниманием отнесся к моему ответу и, когда узнал, что у меня есть собственная моя тема, с живым интересом стал расспрашивать о ней. Оказалось, что он ничего не знает о регионарной анестезии, и мне пришлось рассказывать ему о книге Брауна. К моей радости, он предложил мне продолжать работу над регионарной анестезией, оставив предложенную тему.[5]
 Так как моя тема требовала анатомических исследований и опытов с инъекциями окрашенной желатины на трупах, то мне пришлось перейти в Институт топографической анатомии и оперативной хирургии, директором которого был профессор Рейн, председатель Московского хирургического общества. Но оказалось, что и он не слышал и ничего не читал о регионарной анестезии.
 Скоро мне удалось найти простой и верный способ инъекции и к седалищному нерву у самого выхода его из полости таза, что Генрих Браун считал вряд ли разрешимой задачей. Нашел я и способ инъекции к срединному нерву и регионарной анестезии всей кисти руки. Об этих моих открытиях я сделал доклад в Московском хирургическом обществе[6] , и он вызвал большой интерес.
 Но не на что мне было жить в Москве с женой и двумя маленькими детьми, и я должен был уехать в село Романовку Балашовского уезда Саратовской губернии[7] работать в больнице на двадцать пять коек, где развил большую хирургическую работу и напечатал отчет о ней отдельной книжкой по образцу отчетов клиники профессора Дьяконова. Работу над регионарной анестезией я продолжал в Москве во время ежегодных месячных отпусков, работая с утра до вечера в Институте профессора Рейна и профессора Карузина при кафедре описательной анатомии. Здесь я исследовал триста черепов и нашел очень ценный способ инъекции ко второй ветви тройничного нерва у самого выхода из форамен ротундум [Круглое отверстие (лат. ) .]. К концу этой работы я уже не был в Романовке, а состоял главным врачом и хирургом уездной больницы на пятьдесят коек в Переславле-Залесском.[8]
 Незадолго до нашего отъезда из Романовки родился мой сын Алеша, с большим приключением. Близилось время родов, но я рискнул ехать в Балашов на заседание Санитарного совета, надеясь скоро вернуться. Не дождавшись окончания заседания совета, я поспешил на станцию и увидел поезд, уже давший второй свисток. Не успев взять билета, я сел в вагон, но скоро увидел в нем много татар, чего не бывало в романовском поезде. Оказалось, что я попал не в свой, а в харьковский поезд и должен был с ближайшей станции вернуться в Балашов. Но Бог помог, и в Романовке я нашел уже новорожденного сына, которого принимала женщина-врач, раньше меня вернувшаяся с Санитарного совета и заехавшая сюда по дороге в свой врачебный участок.
 В 1916 году, живя в Переславле, я защитил в Москве докторскую диссертацию о регионарной анестезии. Оппонентами были профессор Мартынов, приват-доцент топографической анатомии и оперативной хирургии, фамилии которого не помню, и профессор Карузин.
 Интересен был отзыв профессора Мартынова. Он сказал: "Мы привыкли к тому, что докторские диссертации пишутся обычно на заданную тему с целью получения высших назначений по службе и научная ценность их невелика. Но когда я читал вашу книгу, то получил впечатление пения птицы, которая не может не петь, и высоко оценил ее". А профессор Карузин, очень взволнованный, подбежал ко мне и, потрясая мою руку, усердно просил прощения в том, что не интересовался моей работой на чердаке, где хранятся черепа, и не подозревал, что там создается такая блестящая работа.
 За свою диссертацию я получил от Варшавского университета крупную премию имени Хойнацкого в девятьсот рублей золотом, предназначавшуюся "за лучшие сочинения, пролагающие новый путь в медицине". Однако денег этих мне не пришлось получить, потому что книга была напечатана небольшим тиражом, только в семьсот пятьдесят экземпляров, и быстро распродана в книжных магазинах, куда я неосторожно разослал их, и я не мог представить в Варшавский университет требуемого количества экземпляров.
 У земского врача, каким я был тринадцать лет, воскресные и праздничные дни самые занятые и обремененные огромной работой. Поэтому я не имел возможности ни в Любаже, ни в Романовке, ни в Переславле-Залесском бывать на богослужениях в церкви и многие годы не говел. Однако в последние годы моей жизни в Переславле я с большим трудом нашел возможность бывать в соборе, где у меня было свое постоянное место, и это возбудило большую радость среди верующих Переславля.
 Было еще одно великое событие в моей жизни, начало которому Господь положил в Переславле.
 С самого начала своей хирургической деятельности в Чите, Любаже и Романовке я ясно понял, как огромно значение гнойной хирургии и как мало знаний о ней вынес я из университета. Я поставил своей задачей глубокое самостоятельное изучение диагностики и терапии гнойных заболеваний. В конце моего пребывания в Переславле пришло мне на мысль изложить свой опыт в особой книге — "Очерки гнойной хирургии". Я составил план этой книги и написал предисловие к ней. И тогда, к моему удивлению, у меня появилась крайне странная неотвязная мысль: "Когда эта книга будет написана, на ней будет стоять имя епископа".
 Быть священнослужителем, а тем более епископом мне и во сне не снилось, но неведомые нам пути жизни нашей вполне известны Всеведущему Богу уже когда мы во чреве матери. Как увидите дальше, уже через несколько лет стала полной реальностью моя неотвязная мысль: "Когда эта книга будет написана, на ней будет стоять имя епископа".
 В Переславле-Залесском мы прожили шесть с половиной лет. Там родился мой младший сын Валентин.
 В городской и фабричной больницах я развил очень широкую хирургическую работу и был одним из пионеров в новых тогда крупнейших операциях на желчных путях, желудке, селезенке и даже на головном мозге. Кроме того, я в 1915 — 1916 годах заведовал небольшим госпиталем для раненых.
 В начале 1917 года к нам приехала старшая сестра моей жены, только что похоронившая в Крыму свою молоденькую дочь, умершую от скоротечной чахотки. На великую беду, она привезла с собой ватное одеяло, под которым лежала ее больная дочь. Я говорил своей жене Ане, что в одеяле привезена к нам смерть. Так и случилось: сестра Ани прожила у нас всего недели две, и вскоре после ее отъезда я обнаружил у Ани явные признаки туберкулеза легких.
 Это совпало с тем временем, когда я по объявлению в газете при очень большом конкурсе получил приглашение в Ташкент на должность хирурга и главного врача большой городской больницы. С нами ехала девушка-прислуга, недавно родившая ребенка. На полдороге от Переславля до Москвы пришлось остановиться на неделю в гостинице Троице-Сергиевой Лавры вследствие высокой лихорадки у Ани. Поездка на поезде в Москву и дальнейший путь до Ташкента с малыми детьми были крайне трудными, так как было уже сильно расстроено железнодорожное движение.
 В Ташкенте у нас была отличная квартира главврача при больнице, пять комнат, в которых, однако, мне самому нередко приходилось мыть полы из-за неизбежного при революции расстройства жизни.[9] В 1919 году в городе происходила междоусобная война между гарнизоном ташкентской крепости и полком туркменских солдат под предводительством изменившего революции военного комиссара.[10] Через весь город над самой больницей летели с обеих сторон во множестве пушечные снаряды, и под ними мне приходилось ходить в больницу.
 Восстание Туркменского полка было подавлено, началась расправа с участниками контрреволюции. При этом и мне, и завхозу больницы пришлось пережить страшные часы. Мы были арестованы неким Андреем, служителем больничного морга, питавшим ненависть ко мне, так как он был наказан начальником города после моей жалобы. Меня и завхоза больницы повели в железнодорожные мастерские, в которых происходил суд над Туркменским полком. Когда мы проходили по железнодорожному мосту, стоявшие на рельсах рабочие что-то кричали Андрею: как я после узнал, они советовали Андрею не возиться с нами, а расстрелять нас под мостом.
 Огромное помещение было наполнено солдатами восставшего полка, и их по очереди вызывали в отдельную комнату и там в списке имен почти всем ставили кресты. В трибунале участвовал Андрей и другой служащий больницы, который успел предупредить других участников суда, что меня и завхоза по личной злобе арестовал Андрей. Нам крестов не поставили и быстро отпустили. Когда нас провожали обратно в больницу, то встречавшиеся по дороге рабочие крайне удивлялись тому, что нас отпустили из мастерских.[11]
 Позже мы узнали, что в тот же день вечером в огромной казарме мастерских была устроена ужасная человеческая бойня, были убиты солдаты Туркменского полка и многие горожане.
 А моя бедная больная Аня знала, что меня арестовали, знала, куда увели, и пережила ужасные часы до моего возвращения. Это тяжелое душевное потрясение крайне вредно отразилось на ее здоровье, и болезнь стала быстро прогрессировать. Настали и последние дни ее жизни. Она горела в лихорадке, совсем потеряла сон и очень мучилась. Последние двенадцать ночей я сидел у ее смертного одра, а днем работал в больнице. Настала последняя страшная ночь. Чтобы облегчить страдания умиравшей, я впрыснул ей шприц морфия, и она заметно успокоилась. Минут через двадцать слышу: "Впрысни еще". Через полчаса это повторилось опять, и в течение двух-трех часов я много впрыснул ей шприцев морфия, далеко превысив допустимую дозу. Но отравляющего действия его не видел. Вдруг Аня быстро поднялась и села, довольно громко сказала: "Позови детей". Пришли дети, и всех их она перекрестила, но не целовала, вероятно, боясь заразить. Простившись с детьми, она легла, спокойно лежала с закрытыми глазами, и дыхание ее становилось все реже и реже... Настал и последний вздох.
 Гроб заранее был приготовлен. Утром пришли мои операционные служанки, обмыли и одели мертвое тело, и уложили в гроб. Аня умерла тридцати восьми лет, в конце октября 1919 года, и я остался с четырьмя детьми, из которых старшему было двенадцать, а младшему — шесть лет.
 Две ночи я сам читал над гробом Псалтирь, стоя у ног покойной в полном одиночестве. Часа в три второй ночи я читал сто двенадцатый псалом, начало которого поется при встрече архиерея в храме: От восток солнца до запад [Пс. 112; 3], и последние слова псалма поразили и потрясли меня, ибо я с совершенной несомненностью воспринял их как слова Самого Бога, обращенные ко мне: Неплодную вселяет в дом матерью, радующеюся о детях[Пс. 112; 9].
 Господу Богу было ведомо, какой тяжелый, тернистый путь ждет меня, и тотчас после смерти матери моих детей Он Сам позаботился о них и мое тяжелое положение облегчил. Почему-то без малейшего сомнения я принял потрясшие меня слова псалма как указание Божие на мою операционную сестру Софию Сергеевну Белецкую, о которой я знал только то, что она недавно похоронила мужа и была бездетной,[12] и все мое знакомство с ней ограничивалось только деловыми разговорами, относящимися к операции. И однако слова: неплодную вселяет в дом матерью, радующеюся о детях, — я без сомнения принял как Божие указание возложить на нее заботы о моих детях и воспитании их.
 Я едва дождался семи часов утра и пошел к Софии Сергеевне, жившей в хирургическом отделении. Я постучал в дверь. Открыв ее, она с изумлением отступила назад, увидев в столь ранний час своего сурового начальника, и с глубоким волнением слушала о том, что случилось ночью над гробом моей жены.
 Я только спросил ее, верует ли она в Бога и хочет ли исполнить Божие повеление заменить моим детям их умершую мать. София Сергеевна с радостью согласилась.
 Она сказала, что ей очень больно было только издали смотреть, как мучилась моя жена, и очень хотелось помочь нам, но сама она не решалась предложить нам свою помощь. Она издали любила моих младших детей, но опасалась, что не сладит с Мишей, моим старшим сыном, потому что он обижает младших. Так и случилось. Троих младших детей она очень любила, и особенно самый младший, Валя, не слезал с ее колен. А Мишу пришлось ей перевоспитывать.
 Моя квартира главврача состояла из пяти комнат, так удачно расположенных, что София Сергеевна могла получить отдельную комнату, вполне изолированную от тех, которые я занимал. Она долго жила в моей семье, но была только второй матерью для детей, ибо Всевышнему Богу известно, что мое отношение к ней было совершенно чистым. На этом остановлюсь, а после расскажу о тех великих благодеяниях, которые получали мои дети от Бога через Софию Сергеевну.
 
===== Фотоархив =====

{{:voino-jr002.jpg?200 |}}

{{:voino-jr003.jpg?200 |}}

{{:voino-jr004.jpg?200 |}}

{{:voino-jr005.jpg?200 |}}

{{:voino-jr006.jpg?200 |}}

{{:voino-jr007.jpg?200 |}}

{{:voino-jr008.jpg?200 |}}
Репрессированные деятели культуры и искусства в истории Красноярского края

Инструменты пользователя

Инструменты сайта

Инструменты страницы
