Годы жизни: 1912-1975

Место рожд.: г. Москва

Образование: Училище прикладного искусства и Высшая школа Лувра (Париж, Франция)

Годы ссылки: 1949-1954

Обвинение и приговор: Арестована 27.08.1939 г. Приговор (по ст. 58-6) - 8 лет ИТЛ. Арестована повторно 22.02.1949 г., приговор - ссылка на поселение в Красноярский край.

Род деятельности поэтесса, искусствовед, мемуарист.

Места ссылки Туруханск.

Ариадна Сергеевна Эфрон родилась 18 (5) сентября 1912 г. в Москве. Она была первым ребёнком в семье поэтессы Марины Ивановны Цветаевой и русского публициста и лиетратора Сергея Яковлевича Эфрона. К четырём годам мать научила её читать, к пяти - писать, в шесть – вести дневник. В семь, в 1919 г., эта на редкость одарённая и не по годам развитая девочка становится наперсницей своей гениальной матери, её опорой во всех невзгодах. В те годы Ариадна – Аля, как называла её мать, - пишет свои первые стихи и, конечно же, посвящает их матери, которую она боготворила и называла просто Марина. В 1922 г. Ариадна с матерью уезжают за границу к Сергею Яковлевичу, эмигрировавшему вместе с белой армией. Они живут сначала в Берлине, в 1923 г. переезжают в Чехию. Сергей Яковлевич заканчивает образование в Пражском университете. Живут они в деревне поблизости от города, постоянно нуждаясь в самом необходимом. В 1923 году Алю отвозят в русскую гимназию-интернат. Но её гимназическое обучение продолжается всего одну зиму. Марина Ивановна пришла к выводу, что преподаватели этой гимназии ничего её дочери дать не могут. И сама деятельно берется за её образование. И хотя Ариадна не окончит ни среднего, ни высшего учебного заведения, она станет высокообразованным человеком, отлично знающим и историю, и литературу, и языки. В 1925 г. семья, в которой к тому времени родился еще мальчик, переезжает в Париж. Родители надеются, что в большом городе легче будет заработать на жизнь и учить детей. Мечтам не суждено было сбыться, семья по-прежнему бедствовала, но Ариадна учится рисованию в училище прикладного искусства (оформление книги, гравюра, литография) и в училище при Луврском музее. Рисование – её давнее увлечение, ещё в Чехии она делала иллюстрации к сказкам, которые сама сочиняла, и к поэме Цветаевой «Крысолов». Заработков отца и матери не хватало, и Аля бралась за любую работу, только бы помочь семье. Она делает репортажи, пишет очерки для французских журналов «Пур-Ву», «Россия сегодня», «Франция – СССР», сотрудничает в русском журнале «Наш Союз», который издавался советским полпредством. А ещё вяжет по заказам свитера, кофты, шапочки. В марте 1937 г. Ариадна возвращается на Родину. Поздней осенью того же года приезжает и отец. Через два года – летом 1939 – и Марина Ивановна с сыном Георгием. В Москве Ариадна работает в редакции журнала «Ревю де Моску» (на французском языке), переводит на французский. В ночь на 27 августа 1939 года Ариадна Сергеевна Эфрон была арестована. Особым Совещанием её осудили на 8 лет лагерей по статье 58-ПШ – подозрение в шпионаже. 21 января 1941 г. она была отправлена этапом на Север. 8 лет провела в исправительно-трудовых лагерях Коми АССР и Мордовской АССР. Отец был также арестован и расстрелян 16 октября 1941 г. Мать покончила с собой 31 августа 1941 г. Младший брат Георгий погиб на фронте в 1944 г. 27 октября 1947 г. Ариадна Сергеевна вышла на свободу. В Москве и ещё 39 крупных городах ей жить не разрешалось. Она поселилась в Рязани, преподавала графику в художественно-педагогическом училище. В феврале 1949 г. снова была арестована и приговорена к пожизненной ссылке в с. Туруханск Красноярского края. В конце июля 1949 г. пароход с партией ссыльных прибыл в Туруханск и Ариадна сошла на берег, где ей суждено было провести шесть долгих и трудных лет жизни. Сначала она работала уборщицей в школе. Потом её взяли художником в районный Дом культуры. Она оформляла здание к праздникам, выпускала стенгазету, устраивала литературные вечера, ставила самодеятельные спектакли, писала к ним декорации, мастерила из ничего костюмы. Жила сначала на квартире, позднее, летом 1950 г., они с подругой – Адой Федерольф-Шкодиной – купили маленький домик на берегу Енисея. Часть денег на дом прислал Борис Пастернак, с которым Ариадна Сергеевна переписывалась все эти годы. В 1954 г. Ариадна Сергеевна была освобождена и получила паспорт, но ещё год они со Шкодиной прожили в Туруханске, дожидаясь пересмотра дела. В марте 1955 г. А.С. Эфрон была полностью реабилитирована «за отсутствием состава преступления», и в июне первым пароходом они с подругой уехали в Красноярск, затем в Москву.

В 1965 г. она ещё раз побывала в Туруханске вместе с Адой Шкодиной на туристическом теплоходе «Александр Матросов». Ариадна Сергеевна Эфрон умерла 26 июня 1975 г. под Москвой, в Тарусе. Там и похоронена. В Туруханском краеведческом музее действует постоянная экспозиция, рассказывающая о её жизни в ссылке.

: нет

НАШ СЕВЕР МАНИТ НАС… — ЗЛА НЕ ПОМНЯЩИХ”

Был июль 1965 года. На десятилетие отстоял он от дня кончины Ариадны Сергеевны Эфрон (26 июня 1975 года), и столько же прошло со дня ее освобождения: летом 1955 года она вернулась наконец в Москву после шестнадцати тюремно-лагерно-ссыльных лет. Вернулась из Туруханска, куда в 1949-м была сослана на вечное поселение. По неисповедимому душевному движению она захотела отметить эту “круглую” дату и еще раз увидеть Туруханск на Енисее, где прожила без малого шесть лет вместе с приятельницей, Адой Александровной Шкодиной. Решила она, что и мне будет нелишне посмотреть сибирские просторы, так ее восхищавшие, невзирая ни на что; в письмах она себя называла “закаленной сибирячкой”. И еще ей захотелось таким образом отметить выход в свет первого большого сборника Марины Цветаевой (“Избранные произведения”. М.—Л. 1965. Большая серия “Библиотеки поэта”), который мы с нею готовили более двух лет. Итак, были куплены три билета на поезд до Красноярска; оттуда нам предстояло плыть по Енисею на пароходе “Александр Матросов” до Диксона. Ариадна Сергеевна с нетерпением ждала нашего путешествия. “Нынешним летом только и погреться что на Диксоне!” — писала она. …Наступил день отплытия — 24 июля. С того момента (а точнее — с 23 июля) Ариадна Сергеевна почти ежедневно заносит в тетрадь путевые зарисовки, а также записи, публикуемые ниже. Они словно бы завершают замечательные туруханские письма Ариадны Эфрон Борису Пастернаку 1949 — 1955 годов1.

Утром 24 июля отправились в путь. Боже, какое было наслаждение, когда не остывший и за ночную стоянку теплоход двинулся — и пошел; сразу ветерок и прохлада; долго тянулся Красноярск — если не сам, то бесконечные пригороды, современные, дымящие производственными дымами, сливавшимися с горными туманами; острова, мысы; потом все городское постепенно истаивало, и вот уже — как не бывало дела рук человеческих; река, небо, отражающееся в ней, да берега: высокий правый, низкий левый… <…> Пассажиры — всякие; много красноярцев и вообще сибиряков, к<отор>ым приелись местные красоты и хотелось бы повеселиться и отдохнуть в иных условиях; для них запущается радио на полную мощность, организуется самодеятельность и праздник Нептуна при переходе Полярного круга; их много, они скучают и вскоре начнут роптать на “первоклассных” престарелых интеллигентов, к<отор>ых и кормят-то в 1-ю очередь, к<отор>ые и держатся-то обособленно и с неким препротивным оттенком высокомерия — в лучшем случае снисходительности — по отношению к “простым советским человекам”. Это, очевидно, невытравимо; многие из пожилых “интеллигентов”, несомненно, бывшие “спецпоселенцы”, общавшиеся с “простыми” не один год. Впрочем, м<ожет> б<ыть>, насильственность общения и усугубляет утлые наши “антагонизмы”. День был хорош; на носу и по палубам гулял ветер; светило солнце; кабы не радио и не малограмотная “культурница”, с запинками и неправильным произношением читавшая (вещавшая) по 30 раз в день одни и те же отрывки из путеводителя, то было бы и вовсе хорошо. Но мы все трое очень устали от интенсивного рассматривания Красноярска, Дивногорска, ГЭС, от жары и от душной ночи и с Енисеем и его берегами осваивались медленно; ахали, ахали, но еще не очень проникались. Это всё так громадно, так широко, так высоко, так ни с чем привычным не схоже, что надо хоть немного сжиться, свыкнуться. Свыклись было — и вдруг Казачинские пороги; теплоход умеряет бег; справа — скалистый берег, слева — станок Казачинский, родина лоцманов, когда-то переводивших суда очень узким извилистым фарватером. Вечереет, пасмурновато, свет как бы не с неба, а ниоткуда или отовсюду, рассеянный. Появляются большие и малые темные камни — обточенные водой или острые, вокруг них завивается вода; вьется и плещется она бурно и наперекор быстрому и спокойно-устремленному течению Енисея над скрытыми страшными невидимыми скалами; между ними узкий и извилистый ручеек фарватера — такой узкий, что встречное движение здесь запрещено. Возле домика бакенщика на длинном белом шесте вывешены красные и черные знаки, показывающие, занят или свободен путь. У прохода через пороги — очередь судов, все грузовые, и все ждут встречного. Разворачиваемся, становимся в очередь и мы, и когда прекращается лязганье якорной цепи и ход машины — тишина, неподвижность и сразу легкая духота и сильный запах хвои и воды. Всё — вне: времени (часа), времени (века), движения; как бы в подвешенном состоянии, только вода несется ниоткуда и в никуда. Ждем, и трудно угадать, долго ли. Странно и страшновато от сознания, что справа и слева — речные рифы и на дне — кладбище вспоротых или старых кораблей. Но вот невидимым коридором, условно ограниченным навигационными знаками, идет неторопливо, как бы ощупывая под собой воду, грузовой катеришко с баржей; следя за ним, там, у конца порогов, серый катер береговой охраны медленно маневрирует между красным и белым буйками. Знаки на белой мачте у домика бакенщика меняются местами— путь свободен; опять повисают в воздухе кажущиеся очень значительными слова команды — корабельная каббалистика, хриплый и такой домашний голос капитана; когда это? Сейчас, сегодня, или 300 лет тому назад, или все это уже завтра? Удивительное и чисто российское чувство вневременности, и дело тут не в “чертах нового” или — старого. На этом все наши сказки заквашены — ковры-самолеты, скатерти-самобранки, жар-птицы. Едем все дальше на Север, и все севереет природа, постепенно, как перламутр, переливается из одной краски, из одного оттенка — в другой, все время оставаясь одним и тем же веществом, неуловимо меняющим вид и качество. Спали уже лучше, в каютах — прохладнее; в 12 ночи встала посмотреть Енисейск, у пристани которого простояли полчаса. Ничего видно не было, кроме редких огоньков на острове, который я, во время стоянки десятилетней давности, пыталась зарисовать. Енисейская пристань спала; спал и наш пароход, и в коридоре, фанерованном дорогими сортами дерева, на серо-розовом гэдээровском ковре спал обязательный пьяный, непринужденно и живописно раскинувшись, потеряв туфлю. Теплоход наш стоял как декорация, ярко-белый, ярко освещенный в глубоком мраке влажной теплой ночи.

25 июля очень жаркий, прелестно-солнечный, тихий день; даже на носу чувствовалось, что ветер спал и веял только воздух, потревоженный теплоходом. Не верилось, что идем на Север, такая теплынь. Но небо постепенно становилось выше и прозрачнее, чем привычное нам над средней полосой, а воздух все сильнее и невыразимее насыщался запахом хвои — церковным, торжественным. Самое сильное впечатление дня — остановка в Ворогове, стариннейшем сибирском селе, основанном в начале 17 века; уже почти белая ночь, хоть солнце и закатилось, но светло несравненным северным ночным светом. На очень высоком плоскогорье с песчаным, галечным спуском к Енисею необычайное село, по реке вытянувшееся рядком двухэтажных бревенчатых (бревна — огромные, шоколадного цвета) изб, окна только в верхнем этаже, нижний — глухой; там хозяйственные помещения, хлевушки темные, пространство между избами перекрыто изгрызенными временем плахами — получаются громадные сени или крытые дворы. Нигде, ни в России, ни в самой Сибири, не видывала такого. Задворки домов— хаос деревянный — клетушки, пристройки, как деревянные опенки. Всё кажется таким древним, что теряешься среди минувших столетий, плутаешь меж ними, как меж этими улицами. Собаки еще не лайки, но уже с лаинкой; ласковые, не брешут на прохожих. Люди (о них надо бы прежде собак!) по внешнему виду (и в этом перламутровом освещении) тоже неведомо какого столетия; через разлатую улицу с беспорядочно наставленными коричневыми предковскими домами-домовинами, с мостками и какими-то похожими на днища лодок настилами, со слюдяными лужами, точно ледяными, — наискосок бредет с посошком черная скитская старушечья фигурка…

26 июля дождливый холодный день; ожидание Туруханска; десятигодичного напряжения ожидание2.

27 июля — Игарка, половину которой пропустила, т<ак> к<ак> в тот самый момент, что она появилась на горизонте, меня опять скрутила таинственная “поджелудочная” боль, вместе с которой спряталась в каюте, наглотавшись всяких болеутоляющих. Потом отпустило немного, и я попыталась из окна каюты коряво, бездарно и неумело вот этой самой ручкой набросать на блокноте кусочек порта: но чту и ручка, и рука перед этой картиной! Путаница — нарядная путаница мачт, труб, подъемных механизмов — гибких и прямых, четких и строгих линий корпусов судов; несказанное сочетание красок и запахов; смятенный плеск волн в узком заливе; волны — не речные, а морские, множество отдельных конических (конусообразных) беспорядочных всплесков; бесшумная музыка движений: лебедок, подъемных кранов, маневров — и шумы: тарахтенье катеров и моторок, снующих от одного близкого берега к другому, от одного близкого судна к другому, вскрики гудков. Над всем — незакатное северное небо с его баснословной чистой высотой и многослойностью облаков: верхние— объемные, округлые, белые, медлительные, почти неподвижные, важные; нижние— постоянно меняющиеся, сизые, синие, то ли дождь несущие, то ли просто так мятущиеся по воле ветра. Суда — великолепные современные лесовозы, наши, экспортлесовские. Иностранных судов больше нет; говорят, что очень уж невыгодны были нам их визиты, необходимость оплачивать валютой неизбежные и неизживаемые простои. — Никогда в жизни не видывала таких нарядных и красивых грузовозов; а повидать их пришлось немало, и морских, и океанских (и речных — хотя бы на том же Енисее в свое время). Суда носят поэтичнейшие и мелодичнейшие, протяжные названия русских рек; среди них только “Свирь” звучит как мальчишечий свист! Сама Игарка расположена по левому берегу бухты. Конечно, вид города волнует, как вид любого селения на берегу громадной реки; не то что селения, а просто жилья — палатки, чума, избушки бакенщика. Но от внешнего вида городка, чье имя волновало еще в детстве, мы, праздношатающиеся, ожидали большего. А увидели — я по крайней мере — обшарпанные “городского типа” дома на двух центральных улицах (буквой “Т”) и множество хибар и домишек деревянных; не в том дело, что “городские” или деревянные, а в том общем впечатлении беспорядка, неухоженности, равнодушия обитателей к жилью. Словно живут там сплошь человеческие “перекати-поле”. Много пьяных. В магазинах, как водится на Севере, “всё есть”. “Всё есть” и у людей, живущих в Игарке, кроме, очевидно, чувства, что это — их город. Впрочем, говорю о небольшой его части, той, что успела увидеть вблизи от пристани; есть и продолжение его, т<ак> к<ак> ходят автобусы туда, вглубь. Пристань красива, и трогает заполярный “газон” и клумбы с анютками и астрами; кто-то любит в Игарке цветы и заботится о них, выращивает; это трогает, конечно; но одними пристанскими анютками не перекроешь российского ленивого беспорядка и равнодушия к временному, не своему, “договорному”, “на срок”, городку. Жаль. А впечатление от самого порта опять-таки фантастическое. Если бы люди умели блюсти свое земное жилье, как моряки — свои корабли! Корабль — чувство долга, и отсюда его красота.

28 июля 1965 очень ранний подъем — 5 ч., но я, конечно, просыпаюсь еще раньше; сухомятный завтрак, к<отор>ый почти весь берем с собой — и правильно делаем! В 6 ч. — Дудинка — призрачный для нас, спящий город на высоком берегу; сходим через здание плавучей пристани, оттуда — по длинным сходням, оттуда — по громадному днищу перевернутой громадной барки; по помостам наискосок через мешанину портовых непонятностей и мерзлотной почвы — к высокому, высоко стоящему капитальному зданию пристани. Оттуда, опять же по высоким мосткам-тротуарам, вдоль хорошо утрамбованного каменноугольными отходами шоссе, мимо очень высоких кирпичных голых или оштукатуренных зданий, непривычно плоских, без выступающих частей, — к железнодорожному вокзалу. Здесь, т<о> е<сть> в Дудинке, впервые вижу каменные дома на каменных сваях, вбитых в вечную мерзлоту; таким образом, первые этажи куда выше над землей, чем у нас; нет фундаментов, пространство между полами первых этажей и землей постоянно вентилируется; для того, чтобы тепло от зданий не размораживало почву, иначе весь город “поплыл” бы. С первого взгляда казалось бы — город как город и дома как дома, но— то, да не то. Как если бы на другой планете вздумали бы подражать земному градостроительству. Под мостками нет-нет да проглянет жуткое болотное “окошечко”… Город — на болоте, болото — на мерзлоте, а впрочем, всё “как у людей” и еще лучше; великолепно организованный пятачок человеческих жилищ — на голом, мертвом месте. Ж<елезно>д<орожный> вокзал самой северной в стране дороги. Вагоны, составы с грузами; всё, кроме грузов, — старое, попадаются вагоны моего детства, как пассажирские (“в зеленых плакали и пели”), так и грузовые — “40 человек и 8 лошадей”. Нам отведено 3 вагона; перронов нет, из вагонов спускают деревянные лесенки об одно перило; размещаемся свободно, а разместившись — очень долго ждем; норильская ж<елезная> д<орога> не любит гонять старые свои паровозики только праздношатающихся ради; наши вагончики долго маневрируют, паровичок то толкает их, то везет; наконец нас приспосабливают к грузовому составу, и мы трогаемся. Протяженность дороги — что-то около 100 (с лишним) километров, протяженность во времени — около 3 часов (не считая 30-ти лет со дня рождения норильского комбината и самой дороги). Итак, едем в Норильск. За окнами — пейзаж, с нашей точки зрения, невероятный — тундра! То, что мы видим, не мертвые безжизненные пространства, а как бы первый макет земли: всё есть, и всё в миниатюре, карликовое — карликовые березы, ивы; морошка ростом с березу; моря размером с озеро; озера ростом с лужицу; реки в виде ручьев; макеты гор3.

30 июля 1965. Очень ранним утром — смятенное небо, смятенная вода, порывистый ве

Произведения А.С. Эфрон:

1. Цветаева, М. И. Мой Пушкин : [сборник] / М. И. Цветаева ; вступ. ст. В. Л. Орлова ; подгот. текста и коммент. А. Эфрон, А. Саакянц. - Челябинск : Южно- Уральское кн. изд-во, 1978. - 190 с.

2. Цветаева, М. И. Театр / М. И. Цветаева ; сост. Эфрон А., Саакянц А. ; худож. Е. Трофимова. - М. : Искусство, 1988. - 380 с.

3. Эфрон, А. С. Письмо Ариадны Сергеевны Эфрон Борису Пастернаку / А. С. Эфрон // Красноярский материк : времена, люди, документы / [ред.-сост. О. А. Карлова, Р. Х. Солнцев, Б. А. Чмыхало]. - Красноярск : Гротеск, 1998. - С. 271-273.

4. Эфрон, А. С. Переводы из европейской поэзии / Ариадна Эфрон ; [сост. и подгот. текста Р. Б. Вальбе ; рис. Анри Матисса]. - М. : Возвращение, 2000. - 239 с. : ил.

5. Литература Сибири : хрестоматия : в 2 ч. / сост. Т. И. Русских. - Канск : Библиотечный техникум, 2005. - Ч. 1. - 2005. - 222 с.

6. Эфрон, А. С. История жизни, история души : [в 3 т.] / Ариадна Эфрон ; [сост., подгот. текста, подгот. ил., примеч. Р. Б. Вальбе]. - М. : Возвращение, 2008. Т. 1 : Письма 1937-1955. - 358 с. : ил., портр., факс. Т. 2 : Письма 1955-1975. - 418 с. : ил., портр., факс. Т. 3 : Воспоминания. Проза. Стихи. Устные рассказы. Переводы. - 390 с. : ил., портр., факс.

7. Эфрон, А. Аленькины вещи : [сборник воспоминаний]. - М. : Возвращение, 2008. - 42 с. : ил.

8. Эфрон, А. Туруханские письма. Ариадна Эфрон - Алла Белякова / [подгот. текста и предисл. Г. А. Данильевой ; примеч. Г. А. Данильевой, М. М. Уразовой]. - М. : Дом-музей Марины Цветаевой, 2009. - 230 с. : ил., портр. : портр., факс.

О жизни и творчестве А. С. Эфрон:

1. Громова, Н. А. Распад : судьба советского критика: 40-50-е годы / Наталья Громова. - М. : Эллис Лак, 2009. - 494 с : ил.

2. Коркина, Е. Б. Архивный монастырь : археография, история, текстология / Елена Коркина. - М. : Дом-музей Марины Цветаевой, 2007. - 347 с. : ил.

3. Макаренко, С. А. Цветаева и Сергей Эфрон : судьба Ариадны / Светлана Макаренко. - М. : Алгоритм, 2007. - 253 с. - (Любовные истории великих).

4. Мишкина, М. Дочь Цветаевой работала уборщицей / М. Мишкина // Комсомольская правда. - 2007. - 19 нояб.

5. Нить Ариадны : выставка из фондов Дома-музея Марины Цветаевой и частных собраний Л. Мнухина, Р. Вальбе, Е. Коркиной, М. Белкиной, Л. Турчинского / [сост. и авт. вступ. ст. Н. Громова]. - М. : Дом-музей Марины Цветаевой, 2008. - 39 с. : ил., портр.

6. Сангаджиева, Н. Нить Ариадны ведет в Туруханск / Н. Сангаджиева // Красноярский рабочий. - 1997. - 29 марта.

7. Семья Цветаевых в истории и культуре России : XV Междунар. науч.-тематич. конф. : сб. докл. / [Гос. музей изобраз. искусств им. А. С. Пушкина, Рос. гос. гуманит. ун-т, Культ. центр "Дом-музей Марины Цветаевой" ; отв. ред.-сост. И. Ю. Белякова]. - М. : Дом-музей Марины Цветаевой, 2008. - 469 с. : ил., табл., факс.