Годы жизни: 1886-1975

Место рожд.: г. Марцали (Венгрия)

Образование: высшее

Годы ссылки:

Обвинение и приговор: Арестован 21.02.1938 г. Повторный арест в 1949 г., сослан в Красноярский край.

Род деятельности литератор.

Места ссылки Дудинка, Норильлаг.

Йожеф Лендел – венгерский писатель (в 1915 г. опубликовал первые стихи), один из основателей Венгерской компартии, активный участник революции 1919 года. После её поражения эмигрировал в Австрию, затем в Германию, а в 1930 году – в Москву. С 1932 г. публиковался в эмиграционных венгерских изданиях. Арестован в 1938 г. по политическим мотивам. В 1939 г. этапом доставлен в Дудинку. В письме (примерно 1940 г.) он шутит, что курит “исключительно махорку, т.к. дорогие папиросы не в моде”. Просит жену не посылать ему предметы не первой необходимости, а лучше купить детям бантики, краски, игрушки. И почти в конце письма слова: “Хочется еще много-много писать о суровости и также красоте здешней природы”. О суровости и красоте Таймыра напишет еще в своих книгах, а вот к людям, с которыми довелось познакомиться и выживать в Норильлаге, будет возвращаться в “Записных книжках”, узнавая об их послелагерной жизни. В его произведениях нет ничего выдуманного. На страницах повестей и рассказов встречаются имена известных норильлаговских интеллигентов: астронома Козырева, академика медицины Баева, писателя Жака Росси и других. Об интеллектуальной деятельности в лагере он рассуждает на примере Козырева: “… Он открыл две новые звезды в крымской обсерватории… Козырев раньше был директором большой пултавской (Пулковской – Д.В.) обсерватории, а потом вместе со мной грузил бревна в вагоны в Дудинке и между делом объяснял нам “тайны” возникновения северного сияния. Потом в Дудинке он руководил лабораторией, которая занимается проблемой вечной мерзлоты (и взял туда к себе Жака Росси).” Намного позже, в сентябре 1964 г., Жак Росси в гостях у Лендела в Будапеште сделал его рисунок, хранящийся сейчас в Норильском музее. 1943 г. из 3 л/о Норильлага его переводят в Канский лагерь. В 1946 г. – ссылка в Александров Владимирской области. В 1949 г. – повторный арест, этап к берегам Енисея в дер. Макарово, в Красноярский край. С 1949 по 1955 год он жил в деревне Макарово Дзержинского района Красноярского края. Звали его тогда: Иосиф Павлович Ленгиель. Осенью 1949 года к нему приехала его гражданская жена Ольга Сергеевна Анципо-Чекунская. 3 апреля 1954 г. Лендел направляет Суслову письмо с просьбой о пересмотре дела и возвращении на родину. В 1954 г. – освобождение из ссылки. В 1955 г. – реабилитация, возвращение в Венгрию. Только через 17 лет Йожеф Лендел вернулся в Венгрию, где и посвятил свою жизнь литературному труду: он писал о жертвах сталинских репрессий и художественные и документальные книги. Сборник рассказов Лендела «Незабудки» был выпущен издательством «Известия» в 1990 году, и в норильский музей его принес доктор Серафим Васильевич Знаменский, который в свое время был арестован за то, что в его фронтовом рюкзачке находилась книжка на немецком языке. Лендел описал лагерный быт, расстрелы и кладбище на Норильске втором, жизнь людей, с кем писателя свела судьба в Норильлаге, в СССР. Сам Лендел работал санитаром у лагерного профессора Александра Александровича Баева, прибывшего в Норильск этапом из Соловков, на лагпункте «Кирпичный завод». Он знал Tрy Ран-Чена, Жака Росси, Рене Мольнара и др. Он был одним из первых писателей, рассказавших о сталинских репрессиях, о советских лагерях. Действие одной из его самых известных повестей «Ведун» происходит в с. Макорове. Эта повесть была первые опубликована в Венгрии в 1960 году. В 1970 году по ней был поставлен телевизионный фильм. Повесть переведена на многие языки, в 1990 году – на русский (в книгах Йожеф Лендел. «Очная ставка. Повести и рассказы». М., «Радуга», 1990 и Иожеф Лендел «Незабудки». М« «Известия», 1990. серия «Библиотека журнала «Иностранная литература»). В 1950-1960-е гг. издание рассказа “Ведун”, повести “От начала до конца” – лагерный цикл произведений. В 1968 г. подавлено восстание в Чехословакии. Лендел запишет: “Я больше не считаю себя членом партии!” В 1970 г. – подведения итога пережитому, “Записные книжки”, “Я пишу то, в чем убежден…” Он был едва ли не первым из зарубежных писателей, открыто заговоривших языком художественной литературы о жертвах сталинских репрессий, о многонациональном составе лагерников и поселенцев. Рассказ “Желтые маки”, как и рассказы “Все ближе и ближе”, “Незабудки” и другие, о Норильском лагере. Он фатально страшился февраля. Почти в один и тот же день в разные годы в феврале умерли отец и мать, в феврале арестован венгерской полицией, арест НКВД тоже 21 февраля 1938 г. “Я часто бываю болен в феврале и часто испытываю страх”. Пережив тревожный февраль 1975 г., Лендел Й. скончался в июле.

Очная ставка (Russian) В сущности, я уже у цели. Вон оно, напротив, здание венгерского посольства. Должно быть, этот красивый особнячок некогда принадлежал состоятельному фабриканту или купцу. Для посольства помещение слишком скромное. Крупный российский текстильный магнат не стал бы жить в таком маленьком доме. Морозовский особняк, который отдан японскому посольству, изукрашен на диво и раз в пять больше. Ну да, тот, что на Воздвиженке, недалеко от бывшего доходного дома, где жил Бела Кун… На третьем этаже… На третьем или на четвертом? Из памяги вон. 'Гут можно бы и перейти на другую сторону. Но нет, я пройду дальше по улице Воровского и лишь затем пересеку мостовую и вернусь обратно… А пока – вперед. Вот британское консульство. Внушительный, потемневший от времени камень фасада. Словно бы здание было построено в Лондоне, а туман и смог тоже завезены с Альбиона… На противоположной стороне улицы – желто-белое здание в стиле ампир, дворец Жилярди. Некогда здесь помещался Институт Ленина, сейчас – Институт мировой литературы имени Горького. Самая красивая архитектурная постройка на улице, и сюда даже интересно было 6ы зайти, взглянуть на рукописи, хранящиеся под стеклом. Прежде можно было увидеть скорее заспиртованных эмбрионов… Вот что стало с особняком Жилярди, с Институтом Ленина… Венгерская группа… Что сталось с теми ребятами? Баница расскажет. Института Ленина больше нет, или же его перевели куда-то в другое место. Коминтерн ведь тоже с Манежнoй площади выселили куда-то за город, да он и утратил былую значимость. А потом и вовсе перестал существовать. Что ж, умирая – умирай, таков порядок вещей… Дворец Жилярци возводил Растрелли… Во всяком случае, кто-то из итальянцев. Растрелли – расстрел. Дом Коминтерна… расстрел… расстрел: пуля, свинцовый шарик, шарик бильярдный… бильярды… Ах да, ведь это зднание строил Жипярди. Жилярди – второй обрусевший итальянец. Жилярди, бильярды, шар бильярдный, свинцовый шарик… Жилярди, шляпа жирарди, венское кафе, благодушная веселость, Wiener schick*… Жилярди, Растрелли… Итальянцы. Осели здесь, пустили корни и корнями – фундаментами домов своих – вросли в эту землю. Марко Пoлo стремился на восток… эти итальянцы тоже тянулись к востоку… Торговые гости проследовали дальше, архитекторы остались здесь: дальше к востоку их архитектурное искусство не требовалось. Москва – это рубеж. Алчность, честолюбие, бедность. Кажется, первыми постройками итальянцев были кремлевские стены и башни, а затем, двести лет тому назад, сюда докатилась вторая волна – все зти Растрелли, Жилярди. Здесь они обзавелись семьями, сыновья их тоже строили в Москве и Петербурге. Строили дома и обрели родину. «У пролетариев нет отечества» – но я-то приехал в пролетарскую страну, на свою вторую родину… Зарубежных посольств в этой части улицы нет, но охранников в штатском, конечно же, хватает. Их так же несложно распознать, как и тех, что облачены и форму. В Пеште а старину их называли «дубина с палкой»: к их униформе полагался цилиндр и вишневая палка-трость. Здесь атрибуты профессии – ярко начищенные ботинки и добротный темно-синий костюм. Нелегкий хлеб – подолгу топтаться или прохаживаться в распутицу. Зато у них крепкая обувь, а я уже чувствую, как сырость подбирается к ногам… Асфальт темного цвета, как кости, давно преданные земле. Чернота земли, смешавшись с зеленью тайных ядов, дала этот темный оттенок. Только этой уличной земле в асфальтовой корке больно, как больно костям, когда тебя бьют лежачего. И дома стоят измученные, безучастные. С сырых стен осыпается штукатурка. Конечно, это не посольства и не здания, отданные под учреждения. Рядом с британским консульством дом в стиле сецессион, весь причудливо изукрашенный – должно быть, построен в начале века, когда Лев Толстой еще был жив. Знал ли великий писатель, что здесь, находилась масонская ложа? Насколько не похожа она на ту старинную масонскую ложу, какою он ее представлял или, возможно, знал… Теперь здесь Дом литераторов. Пьер Безухов тоже не сунулся бы сюда, наверняка обошел бы дом стороной. Он прошел бы мимо по противоположной стороне улицы, а затем, свернув под прямым углом, очутился бы в особняке с широким двором, который я сейчас миную. Этот приземистый желто-белый особняк с более скромными флигелями по обеим сторонам широкого двора – дом Ростовых… Здесь, на этом дворе, Наташа, девушка лирического склада, распорядилась сгружать с подвод дорогую мебель и сундуки с с фарфоровым сервизом – единнственным, что сохранилось от имуществ Ростовых. Додводы требовались раненым, которых везли из-под Бородина через всго Москву измученные лошади, из последних сил тянувшие застланные окровавленной соломой телеги, нещадно подпрыгивавшие на булыжной мостовой. Среди раненых был Андрей Болконский… Война столкнулась здесь с Миром в извечном и непримиримом противоборстве… Болконский умер, да и Наташи больше нет. Семье Ростовых здесь тоже не нашлось бы места. Пьер Безухов? Он – другое цело, он жив. Порукой тому зимнее пальто на мне – собственность такого же Пьера: Димитрий Сергеевич Рыхлин сейчас мерзнет в нетопленой комнатке, дыша на озябшие пальцы. Колени его укутаны траченным молыо Пледом в красно-зеленую клетку. «Если меня возьмут, то и пальто твое пиши пропало», – сказал я. Он только рассмеялся: «В доме повешенного не говорят о веревке». Улыбка у него очень хорошая, как и он сам, полный, сутулый очкарик. Каждое лето он в поте лица трудится в геологической экспедиции и пуще всего бережет свои очки от каменных брызг. Ведь камни, когда по ним бьют молотком, взрываются снопом искр и пождем осколков. Мирный геолог никогда не стремился увидеть Бородино – до того, как взял в рукти оружие, – зато не побоялся дать мне приют в своей единственной комнатушке. Димка, Дима, Димитрий Сергеевич Рыхлин, ассистент профессора… Итак, я нанесу визит Банице, после забегу к Диме, а уж оттуда назад в Александров. Не хочу, чтобы Дима из-за меня рисковал. Я не останусь у тебя с ночевкой, Дима, не буду тебе камнем на шее: боюсь утратить твое расположение. А мне очень важно сохранить твою дружбy… Да ты и сам понимаешь, не так ли? Дома какие-то серые и обшарпанные, лица у людей тоже бескровные и серые. И дома, и здешние люди не раз бывали такими обескровленными, неухоженными. И когда телеги с ранеными под Бородином тряслись по булыжным мостовым, направляясь к городской заставе. И в голодные годы гражданской войны. И теперь. И раньше того. Много, великое множество раз. Картина ужасающе стереотипна, хотя ни в чем нет полного совпадения, ведь ничто и никогда не повторяется с зеркальной одинаковостью. Находясь в лагере, я знал, если выживу, непременно нобываю здесь. Еще считанные минуты, и я цели. Обетованный дом – это территория Венгрии, ныне преображенной. Но Венгрия лишь внутри. Там, за стенами дома, – Баница… Тогда, в далеком краю, я видел этот город как бы с птичьего полета. Да и как иначе мог я прецставлять себе этот город, если не сверху, когда железной дороги мы не видели годами, а самолеты проносились над нами целыми эскадрильями. И всегда только в одном направлении: с востока на запад. Из этого обстоятельства мы делали свои выводы о ходе войны, и многое нам становилось понятным. Мне представлялось, что я лечу в самолете с киноаппаратом и вижу лучами разбегающиеся от Арбатской площади улицы: бульвар образует с площадью тупой улог, как ветви дерева, затопленного до середины ствола. Объектив аппарата пробегает из конца в конец вдоль улицы Воровского: от аптеки до дома Ростовых и обратно. Визуально приближает здание посольства, перескакивает на Тверскуго и провожает нас с норвежской девушкой от «Люкса» до Института Ленина. Мы скрываемся в особняке Жилярди, где ныне находится Литературный музей… Но вот мы выходим оттуда. Она не смотрит в сторону норвежского посольства, я обхожу взглядом посольство Венгерского королевства, мы лишь подталкиваем локтем друг друга: мы – интернационалисты и не чувствуем себя гражданами своей страны. Мы сворачиваем в какой-то переулок: Скатертный, Ножовый? Названия улиц в этом районе обязательно связаны с поварней и трапезной. Сама улица Воровского прежде называлась. Поварксой… Воровского – название новое, а за переулками сохранились их прежние, исконные наименования. Но где теперь та норвежская девушка? И где я сам? Ну да ладно, оставим эту тему… В былые времена здесь селилась царская челядь, и это была окраина города. Затем границы старого города расширились, здесь выросли небольшие дворянские особняки – зимнее пристанище номещиков, не жаловавших петербургский двор. Позднее стали возводить доходные дома, еще позднее Москва превратилась в столицу, Поварскуго переименовали в улицу Воровского, а особняки заняли под посольства. Отсюда, с конца улицы, хорошо виден возвышающийся по ту сторону кольца новый многоэтажный высотный дом. Изобилующий архитектурными вычурами, заносчиво-чванливый, он утверждает собою вкус Сталина – Кагановича, «советский купеческий стиль», как выразился Дима Рыхлин – шепотом, даже в своих четырех стенах. В тесных университетских кругах так называют этот стиль геологи. Даже геологи… На первом этаже высотного дома я уже побывал. Там находится гастрономический магазин. Всюду мрамор, зеркальное стекло, бронза. Икра, но и хлеб тоже, а иногда бывают консервы и даже сахар. Зайти, что ли? Чтобы во рту собралась слюна, чтобы почувствовать собственную приниженность и злобу больше, чем можно вынести? Отчего меня так и тянет заглянуть в роскошный гастрономический магазин? Разве мало, что я, не удержавшись от соблазна, сунул нос в большой гастроном на улице Горького, куда мы с Гертой ходили за холодными закусками к ужину? Помнится, мы прозвали его «Храмом чревоугодия». Ну а теперь пора переходить на другую сторону – и обратно! Я перехожу в том месте, где стоит новое здание, красивое, но без архитектурных излишеств. Как это я не заметил его раньше? Ах да, я же любовался домом Ростовых. Помнится, его начинали строить десять лет назад, когда я был здесь последний раз. Что в нем – театр, клуб? На фасаде черная табличка с золотой надписью: «Театр-студия киноактера». Постойте, да ведь здесь собирались открыть Дом старых большевиков и политкаторжан, теперь я вспомнил! Новое, чистых архитектурных линий, тщательно отделанное здание… постройка напоминает стиль «Баухауз»… Все ясно: к тому времени, как оно било готово, старые большевики прочно обосновались на Лубянке да на Таганке. Дом перешел к деятелям кино. Интересно, удалось ли им за эти годы сделать хороший фильм?.. Впрочем, мне-то какое дело! А старых большевиков в Москве не осталось. Разве что десятка полтора. Или даже и дюжины не наберется? Конечно, собственный дом жалкой горстке людей ни к чему… Да и из стариков-то, наверное, остались не лучшие. Или я ошибаюсь? Ладно, все равно. Сейчас на этот вопрос не ответишь, хотя он буквально напрашивается. На этой стороне улицы кое-где есть магазины. Маленькие и обшарпанные, как и прежде. Дипломаты сюда за покупками не ходят. Когда-то у посольств бьигп свои спецмагазины; очевидно, они сохранились н по сию пору. Прежде я находил это в порядке вещей: конечно, «нам не нужна уравниловка»! А теперь, выходит, бытие определяет мое сознание? Впрочем, не совсем так: ведь мне и тогда не нравилась эта кастовая привилегированность, просто я «понимал», что без нее не обойтись… Говоря, чтo не нравилась, я не кривлю душой, но, вздумай я сейчас употребить более сильное выражение, это было бы бессовестной ложью… Почта. Совсем не помню ее. А ведь я здесь бывал, даже кому-то отправлял письмо отсюда… Кому? Письмо было заказное, если я посылал его с почты. Красивое бьило здание, со стеклом по фасаду, оно и сейчас приковывает взглядS. Кому же я писал тогда? Ведь я так редко писал письма, что можно бы и запомнить… Впрочем, не все ли равно? Конечно же, все равно… А в аптеке на углу Арбата я покупал Наташе лекарство за рубль семьдесят… Все равно * Венский стиль (нем.).

: 1. Лендел, Й. Очная ставка : повести и рассказы / Й. Лендел. – М. : Радуга, 1990. – 542 с. 2. http://www.memorial.krsk.ru/ 3. http://www.babelmatrix.org/