Годы жизни: 1898-1983

Место рожд.: г. Чернигов

Образование:

Годы ссылки: 1945-1953

Обвинение и приговор: Арестована 02.05.1945 г. Приговор Военного трибунала - 8 лет ИТЛ.

Род деятельности актер (актриса).

Места ссылки Мариинск.

Елизавета Альфредовна Альфредова (Розенель) родилась в Чернигове в 1898 году. По воспоминаниям одного из людей, близко знавших Елизавету Альфредовну, отец её был военным. Сама Елизавета Альфредовна стала профессиональной актрисой и до начала Великой Отечественной войны жила в Москве. Театр, в котором работала Елизавета Альфредовна, гастролировал на линии фронта, и артисты попали в плен к немцам. После войны она была арестована, осуждена и отправлена в одну из Мариинских тюрем. Длинная жизнь, годы труда, испытаний, радостей, горестей, побед… и вот последняя запись в её трудовой книжке, сухая и лаконичная: «уволена из дворца культуры города Боготола в связи с уходом на пенсию 19 августа 1969 года». Умерла Елизавета Альфредовна в 1983 году и похоронена на старом кладбище города Боготола. Умерла, так и не будучи реабилитированной. После ухода Альфредовой театральная жизнь в городе на время заглохла. Альфредова была реабилитирована только14 августа 2002 г. Военной прокуратурой МВО.

Клейн А. «Клейменые, или Один среди одиноких: записки каторжника»

…«Когда я в мизерном клубике соседней зоны поднимался на жалкое подобие сцены, я уже чувствовал себя духовно богаче, счастливее. Мечта о большой сцене не покидала меня. Известие о том, что в ближайшие субботу и воскресенье у нас в зоне будет выступать театр Сиблага, заставило учащенно забиться мое сердце. Театр этот стационировался где-то в городе (или в Мариинске, или в Кемерово). Играли в нем профессиональные актеры из числа заключенных-малосрочников (до десяти лет) и отдельные вольнонаемные. Говорили, что в этом театре года два или три ставил пьесы московский режиссер Любимов, но затем добились из Москвы его освобождения, и он уехал. Очень хвалили артистку Альфредову, говорили, что она была заслуженной (магия звания и здесь производила впечатление). И вот они приехали. Сперва в зоне выбрали место в большом бараке; разобрали часть нар, чтоб все могли сидеть; отделили место для сцены. Повесили порталы (да, да, повесили) и кулисы. В первый вечер, помню, шла комедия Мдивани «Кто виноват?», ставившая актуальные проблемы качества отечественной модельной обуви. Сам директор обувной фабрики носил импортные туфли, а потому мало интересовался продукцией своего предприятия. Конечно, всю эту «теорию малых дел» все смотрели, благо ничего другого в тот вечер не показывали. В первом спектакле я запомнил огромную фигуру директора фабрики. Его роль, как узнал позже, играл руководитель театра, почти освободившийся тип, начисто лишенный искры таланта. Но на малюсенькой сцене он выглядел великаном, а потому запомнился. Следующим вечером шла комедия «На всякого мудреца довольно простоты» Александра Островского и роль Мамаевой играла Елизавета Альфредова. Это была настоящая Актриса и, насколько могу судить по короткому знакомству, прекрасная культурная женщина. Мамаеву она играла так, что я доныне нахожусь под впечатлением созданного ею образа, хотя и до войны, и в недавнее время смотрел немало известных актрис в этой роли. Не буду говорить о других исполнителях; среди них был вполне приличный пожилой актер, арестованный, по его словам, за несколько недель до войны в Ленинграде, где играл в Большом драматическом театре. Он был по происхождению шведом, и этого оказалось достаточным, чтобы на всякий случай засадить его за проволоку. Он произвел на меня впечатление милого, интеллигентного человека, очень усталого и разочарованного, а также несколько запуганного. Когда он говорил со мной, то все время оглядывался: не подслушивает ли кто, что он беседует с каторжником. Альфредова имела заслуженный успех. После спектакля, пока разбирали декорации, я представился Елизавете Альфредовне и вместе с ней около часа гулял по мосткам лагеря, беседуя обо всем. Ей тогда было уже за пятьдесят. Передних зубов у нее не было (их выбили на следствии). Перед выступлением она «вставляла себе зубы». Но дикция у нее была превосходная. Она по национальности была немкой; играла в Воронеже или Смоленске (уже запамятовал). Во время оккупации работала диктором на местном радио. Но отделалась дешево: всего десять лет… Она привлекла меня искренностью, простотой, интеллигентностью и огромным обаянием. Она рассказывала мне о себе, о театре Сиблага, об атмосфере, царящей в нем, очень далекой от творческой. А она была Творческой натурой, многоопытной и вечно свежей. Я вкратце рассказал ей о себе. Вполголоса почитал ей по-русски и по-немецки несколько небольших стихотворений. Она смотрела на меня, широко раскрыв глаза: «И вы не в театре!?». Я объяснил ей, что это невозможно. Она тут же пошла к руководителю, но буквально через пять минут вернулась, подавленная: «Да, вы правы. Пока это невозможно…».

«… После отъезда театра на душе стало и больнее и светлее. Светлее от знакомства с Альфредовой. Пусть читатели, если они будут у этой рукописи, не удивляются. Я никогда не смотрел на женщину как на объект страсти. Всю жизнь я любил и люблю женщин за их сердца, за бесконечное обаяние, за душевную теплоту. Все это я почувствовал к Альфредовой. Это я чувствовал в своих чудесных педагогах по Театральному институту — в Лидии Аркадьевне Левбарг, Елене Львовне Финкельштейн, Екатерине Михайловне Шереметьевой, Евгении Константиновне Лепковской, Марии Васильевне Кастальской. Пусть никого не смутит это длинное перечисление. Слишком мало женщин встречается в этой части моих воспоминаний; пусть хотя бы это перечисление заполнит невольный пробел… А я… Я был согласен играть всю жизнь даже в таком театре, как этот, и уверен, принес бы только пользу и радость людям. «Вы же — мастер художественного слова!» — чуть не вскрикнула Альфредова, когда я только прочитал ей первые два стихотворения. Увы, и эта моя мечта стала почти сбываться уже к закату моей деятельности, да и то ее осуществлению постоянно мешали недоброжелатели всех рангов, не всегда связанных с искусством… Когда утром следующего дня мы работали на плотине, по дороге, невдалеке от нас, проехали два грузовика: первый — с декорациями, второй — с артистами. Мы, оторвавшись от тачек, стали махать им вслед. Из грузовика тоже нам помахали. Я махал полотенцем, служившим и платком, и повязкой, пока грузовик не скрылся в клубах пыли. Не знаю, узнала ли Елизавета Альфредовна в голом по пояс загорелом каторжнике у тачки своего вчерашнего собеседника…»

: