Годы жизни: 1910-1994

Место рожд.: г. Одесса

Образование: Одесский Государственный ун-т (физико-математический факультет)

Годы ссылки: 1939-1954

Обвинение и приговор: Арестован 03.06.1936 г. Приговор Высшей Военной Коллегии Верховного Суда СССР - 10 лет ИТЛ.

Род деятельности журналист, писатель.

Места ссылки Норильлаг, Норильск.

Снегов Сергей Александрович (Штейн Сергей Иосифович) родился в Одессе 5 августа 1910 года. Его отец Козырюк Александр Исидорович, полугрек-полунемец, большевик-подпольщик, а в 20-е годы - заместитель начальника Ростовского ЧК, оставил семью, когда будущий писатель был еще маленьким. Его мать, Зинаида Сергеевна, вторично вышла замуж за одесского журналиста Иосифа Штейна, который сыграл в судьбе Сережи огромную роль. Именно он настоял на том, чтобы мальчик, в свое время исключенный из второго класса гимназии, в 12 лет стал шестиклассником рабочей школы. Однако время и судьба подкинули юному одесситу поразительные выверты: школа надоела, и, выкрав документы, он поступает в одесский физхим на физический факультет. Но физика соседствует в его сердце с философией, его теоретические работы привлекают к себе внимание, и в 21 год специальным приказом наркома просвещения Украины, продолжая учиться на физфаке, он назначается на должность доцента кафедры философии. Перед ним открываются блестящие перспективы, но при проверке в его лекциях обнаружено отступление от норм марксизма-ленинизма.

Философию приходится оставить. Остается физика. Будущий писатель переехал в Ленинград, работал инженером на заводе «Пирометр». Но в 1936 году его арестовывали и отправили в Москву. Готовилось новое большое дело: три друга, три молодых и очень перспективных ученых, дети видных и разных родителей (революционер с дореволюционным стажем, известный меньшевик, соратник Дана, и один из лидеров партии правых эсеров) соединились для того, чтобы разрушить власть, которая дала им путевкув в жизнь. Один из обвиняемых сломался, впоследствии сошел с ума и умер в лагерях. С другим будущий писатель был почти не знаком. И, возможно, всех троих спасло то, что Сергей Снегов так и прошел отказником, не наговорил на себя, хотя - редчайший случай - провел в камерах Лубянки 9 месяцев. Но так или иначе, открытого процесса не получилось. И в 1937 году, получив по решению Высшей Военной Коллегии Верховного Суда СССР (прокурор - Вышинский, судья - Никитченко, будущий главный советский судья на Нюрнбергском процессе) 10 лет лагерей, Снегов отправился по кругам ада: Бутырки, Лефортово, Соловки, Норильск… О своем детстве и молодости он рассказал в автобиографических произведениях, многие из которых до сих пор не напечатаны.

В 1952 году в Норильске он знакомится со своей второй женой, приехавшей в Заполярье с мужем, военным финансистом, которого, впрочем, она оставила вскоре после приезда. За связь с ссыльным молодую девушку (она младше Снегова на 17 лет) исключили из комсомола, выгонали с работы, в управлении НКВД ей предлагали отдельное жилье, которого офицеры ждали по нескольку лет, только для того, чтобы заставить ее уйти от человека, которого она полюбила. Но Галя стояла насмерть. Между тем в Норильске происходила чистка: после уже подготовленного процесса врачей-убийц город собирался принять евреев, высланных из столиц. Чтобы очистить место, ссыльных, заведя новое дело, либо расстреливали, либо давали новые сроки и готовили к отправке в лагеря на побережье Ледовитого океана и на острова в Белом море, что фактически тоже являлось казнью, только медленной. Снегова должны были отправить на Белое море. Узнав об этом, Галя настояла на официальном браке, хотя в той ситуации это было равнозначно смертному приговору, поскольку она автоматически становилась членом семьи врага народа, однако через три месяца после регистрации их брака умирает Сталин…

Примерно в это время стало ясно, что из трех дорог, которые открывались перед разносторонне одаренным юношей, осталась только одна - писательская. Дело в том, что одну из его научных работ, посвященную процессу производства тяжелой воды, главный инженер Норильского металлургического комбината Логинов увез в Москву, и она попала на стол Мамулову, заместителю Берии, курировавшему ГУЛАГ. Интерес врага народа к запретной теме вызвал у бдительного чекиста подозрение, что все это делается для того, чтобы передать секреты Советского Союза Трумэну. И, вернувшись из командировки, главный инженер вызвал к себе писателя, запер дверь кабинета и сказал: «Пей, сколько влезет, баб люби, сколько сможешь, но науку оставь. Пусть они о тебе забудут. Я сам скажу, когда можно будет вернуться». И он сказал, только разрешение это запоздало - к тому времени дальнейшая дорога была определена: литература.

Но и литературная судьба Снегова не была гладкой. Если даже в силу обстоятельств он не всегда мог говорить правду (в его семье было уже двое маленьких детей), то он и никогда не лгал. Если можно было молчать, он молчал, когда молчать было нельзя, он говорил правду. Его вызывали в обком и Комитет Государственной Безопасности, предлагая подписать письма, осуждающие Пастернака и Даниэля и Синявского - он отказался. К тому же в одной из его первых повестей «Иди до конца» есть сцена, где герой слушает «Страсти по Матфею» Баха и размышляет о Христе. Профессор Боннского университета Барбара Боде в своем ежегодном обзоре советской литературы, среди других авторов разбирая и Снегова, имея в виду эту сцену, заявила, что русские реабилитируют Христа. Литературка ответила «подвалом» «Проверь оружие, боец». На очередную реплику Боде эта же газета разразилась разгромной статьей «Опекунша из ФРГ». Снегов попал в «ченые»(чрезвычайно ненадежные) списки. Его перестали печатать. Не от хорошей жизни писатель, по- прежнему не желающий лгать, ушел в фантастику. Его первый роман «Люди как боги» отвергли подряд четыре издательства. И все же именно фантастика, переведенная впоследствии на 10, если не больше, языков, принесла писателю известность, далеко выходящую за пределы его страны.

Снегов С. А. Язык, который ненавидит. - М. : Просвет, 1991. - 253 с. - (Преступление и наказание в мировой практике).

КОРОЛЬ, ОКАЗЫВАЕТСЯ, НЕ МАРЬЯЖНЫЙ…

Мой сосед по бараку, Сенька Штопор, в прошлом грабитель и шебутан, а ныне — усмиренный — слесарь пятого разряда на металлургическом заводе, обратился ко мне с просьбой: — Серега, устрой мою маруху в вашем цеху. Доходит девка на общих. Сколько я денег на нее истратил, старшему нарядчику сапоги справил — не помогает! Будь человеком, понял! Человеком я был, хоть и не мог этого доказать с математической строгостью. И устроить в тепло женщину, истомившуюся на общих работах, тоже мог. Но, хорошо зная Сеньку, я колебался: многие признаки показывали, что, слесарничая на заводе, он не забывал и своей старой специальности. — Да ты не сомневайся!— зашептал Сенька.— Стану я тебя подводить? Где жру, там не гажу — закон! Я уточнил характеристику его марухи: — Сколько лет? Где живет? Что умеет? Как работает? Он дал на все вопросы исчерпывающие ответы: — Годков — двадцать один, сок, понял! Все умеет, говорю тебе, такой бабы еще не бывало. И насчет производственного задания не беспокойся, не подведет! Я сказал: — Ладно, что смогу, сделаю. Вечером дам ответ. Сенька шел со мной на развод и — для силы — снабжал дополнительной информацией: — Ляжки у нее — молоко с кровью. Налитые — озвереешь! На одной надпись до этого самого дела: «Жизнь отдам за горячую…» На другой: «Нет в жизни счастья!» — Иди ты!— не выдержал я. Он забожился: — Сука буду! Век свободы не видать!

Наверное, мне не надо было вводить Сенькину маруху в наш работящий коллектив. Но я не сумел отказать Сеньке. Мы с ним уже не раз «ботали по душам», выясняя то самое, о чем печалились надписи на ляжках его подруги — есть ли в мире счастье? Сеньку счастье определенно обходило. Оно лишь отдаленно и лишь в раннем детстве общалось с ним, а верней «прошумело мимо него, как ветвь, полная цветов и листьев», по точной формуле одного из моих любимых писателей, сказанной, правда, по совсем другому поводу. Сенька Штопор вспоминал свое детство, как некий земной филиал рая — чистый домик, цветущий садик, речка в камышах, голуби на крыше, хмурый работящий отец, добрая хлопотливая мать, две сестры… Впрочем, воспоминания были не отчетливы — прекрасные картинки в тумане. Зато изгнание из рая запомнилось отчетливо и навсегда — люди в кожанках, оцепившие дом, неистово рвущийся из чьих-то рук отец, зло рыдающая мать, рев двух коров, вытаскиваемых из хлева, ржание уводимой куда-то лошади… Отец пропал года на три или четыре, да и вернулся не на радость — через несколько лет снова забрали — и уже навсегда. — Началось раскулачивание, припомнили бате, что озорничал в гражданскую в какой-то банде,— говорил Сенька.— Мать и меня с сестрами, натурально, сослали, только я, не будь дурак, не захотел надрываться в уральском городке, куда нас привезли. Уже через три месяца дал деру. Сперва промышлял по мелочам, кое-как жил, потом пристал к Ваннику, может, слыхал, тот пахан был, мы звали его не иначе, как Олегом Кузьмичем… Ну, и поволокло по кочкам, такая выпала судьба. — Пошел по стопам отца,— подытожил я его исповедь. — Да нет же, батя воевал, а я промышлял. Олега Кузьмича вскорости разменяли, а мы разбежались каждый в особицу. Ничего, на жратву хватало. Ты думаешь, я в лагере впервой? Третий срок отматываю. И еще, думаю, не один срок схвачу. — Где мать и сестры, что с ними — не знаешь? — Откуда же? Сразу все связи побоку… — А зачем тебе новый срок схватывать, когда выйдешь на волю?— допытывался я.— У тебя теперь специальность неплохая — слесарь. Он насмешливо подмигивал.

— Что такое срок? Лагерь. А нашему брату лагерь — дом родной. А на воле — отпуск. Повеселимся в отпуску и опять на работу в лагерь. Вот такие дела, Серега. Тебе не понять, ты порченый. Книги, собрания, радио… нам на все это — с прибором! Вот таков был Сенька Штопор, в юности Семен Михник, мой сосед и добрый собеседник. Не уважить такому человеку я просто не мог. В цеху я пошел к начальнику. Начальник, если разговор шел не о научных фактах, обнаруженных в экспериментах, поддавался легко. Так на нашем Опытном заводике появилась маруха Сеньки Штопора, широкоплечая, румянощекая, толстозадая, веселая девка. Звали ее Стешкой, а фамилий у нее было столько, что все она сама не помнила. Ее определили в уборщицы. До обеда Стешка носилась с метлой и тряпкой, поднимая во всех помещениях пыль столбом, а после обеда пропадала. Меня это особенно не тревожило, но нашлись люди, близко принимавшие к сердцу ее таинственные отлучки. В мою комнатушку — она называлась потенциометрической — пришел химик Дацис и мрачно пожаловался: — Сергей Александрович, надо кончать это безобразие. Я сидел у потенциометра и, забросив исследования электрических характеристик растворов, писал унылые стихи. Огромный, вспыльчивый и недобрый Дацис работал со мной в одной группе, и мы из-за сотых долей процента в анализах не раз ссорились до драк. Аналитик он был великолепный и не терпел, если подвергали сомнению его данные. У меня характер был тоже не сахарным. — Кончайте, раз безобразие,— согласился я.— Собственно, вы о чем? Последние анализы, по-моему, неплохие. Дацис уселся на скамью и уперся тяжелым взглядом в стену. — Не плохие, а хорошие. Сколько вам надо говорить: если что не ладится, ищите у себя! Стешка плохая, каждый день убегает. Я удивился: — Вам-то что за горе, Ян Михайлович? Уборщицы вроде не в вашем подотчете. Запирать их на замок, как реактивы, не обязательно. — А вы знаете, где она сейчас?

— Нет, конечно. Дацис сказал торжественно и скорбно: — У соседей. — К геологам пошла? — К геологам. Шляется из одной комнаты в другую. Что теперь о нас будут говорить — ужас просто! Я начал терять терпение. — Ужаса здесь не вижу. Чистоту Стеша обеспечивает, а остальное нас не касается. Хочется ей лясы точить, ну, и душа из нее вон, пусть точит. Дацис зловеще покачал головой. — Если бы лясы… Она ведь как? Только в те комнаты, где молодой народ. Покрутит бедрами, подмигнет, засмеется, а они потом к нам на чердак… — На чердак? — А куда же еще? Самое спокойное место, еще до Стешки проверено. Вчера полевик Силкин и керновщик Чилаев лезли по лестнице — последние гроши протирать. Столоверчение было почище спиритизма. Она им в темноте такие потусторонние радости закатывала… И все за десятку. Я посоветовал Дацису: — Бросьте эту слежку, Ян Михайлович. Стеша сама знает, как ей держаться. А если завиден чужой успех, сэкономьте на куреве и сами займитесь спиритизмом. Не хочу об этом думать. Дацис ушел, но я продолжал думать о Стеше. Мне стало обидно за Сеньку Штопора. Он был не такой уж плохой человек, этот грабитель. Я припоминал, как горели его глаза, когда он расписывал Стешины достоинства. Черт его знает, как все обернется, если он услышит о ее поведении. У Сеньки ни при каких шмонах не находили ножа, но я, его сосед, знал, что он расстается с ножом только на время обыска. И, конечно, он таскал нож не для баловства, это я тоже понимал — такие чувствуют обиды глубоко и на расправу скоры… — Ладно, ладно,— утешал я себя.— Что я знаю о нем, то и она знает — будет остерегаться. А Дацису надо намекнуть, чтоб не трепался. Недаром все же говорят, что об изменах жены мужья узнают последними. Сенька, однако, узнал обо всем в этот же вечер. Мы сидели с ним на нижних нарах и хлебали «суп с карими глазками»— стандартную нашу рыбную баланду,— когда в барак влетела радостная Стешка. — Сенька!— крикнула она.— Ну денек — трех фраеров подмарьяжила.

Он вскочил на ноги, забыв о супе. — Врешь, падла! Она с гордостью бросила на нары три смятые десятки. — факт был в…, следы на столе. Теперь я полноценная жена, зарплату приношу. Гони за спиртом. Сенька умчался в другой конец барака, снаряжать в поход мастеров по добыче «горючего»— его даже в самые трудные дни войны можно было достать за хорошую плату. Стешка игриво толкнула меня плечом. — Посунься, начальничек! Даме полагается лучшее место. Минут через пять на наших нарах появился разведенный спирт, американская консервированная колбаса и сухой лук. Сенька налил мне полкружки. — Пей, Серега! Надо это дело обмыть. Стешка зазвенела, затряслась, еле выговорила, подавившись смехом, как костью: — Обмыть и пропить! Мать человеков пропиваем! Сенька хохотал вместе с ней, а Стешка, быстро опьянев, расхвасталась: — Ты, Сень, руками работаешь, Сережка головой, а я чем? Без чего нельзя, понял! Без ума проживешь, без рук проскрипишь, без хлеба перебедуешь, а без этого никак — самое важное, значит! Сенька, умиленный, поддержал ее: — Верно, ну баба! Все в эту яму бросаем — деньги, свободу, жизнь. Ничего не жалеем. Заколдованное место! Я сказал им с ненавистью: — Свиньи вы! Не люди, животные! Ни стыда, ни совести, ни чести! Последний кобель с сукой порядочней — он хоть соперников отгоняет. Было бы у меня… Что бы я с вами сделал! Я встал и пошатнулся. Сенька схватил меня за плечо и повалил на нары. — Стешка!— крикнул он.— Плохо Сереге. Тащи воду, живо у меня, падла! Меня укрыли бушлатом, вливали в меня воду. Я жадно глотал, зубы мои стучали по кружке. Стешка подсовывала мне под голову какое-то тряпье, вытирала мокрой ладонью лоб, говорила быстро и ласково: Лежи, лежи, не вставай! Ну, скажи, как вдруг опьянел.

И совсем не было похоже, что пьян, ну ни капельки… Вот беда какая, скажи! Может, еще закусишь чего? Поправишься! Но закуска не могла меня поправить. Я был пьян не от спирта. Меня мутило отчаяние. Мое сердце разрывалось от скорби. Мне хотелось кричать, выть, кусаться, биться головой о стены, плевать кому-то в лицо, топтать кого-то ногами. Потом бешенство стало утихать, я забылся в чаду невероятных видений — вселенная танцевала вокруг меня вниз головой. Стеша гладила мои волосы, я ощущал тепло ее ладони, ее голос обволакивал меня. Я еще успел расслышать: — Сеничка, может, раздеть его? Жалко бедного… Он ответил сердито: — Ладно, жалей! Сам раздену. А ты канай отсюда! На другое утро, после обхода начальника, Стеша пришла ко мне в потенциометрическую. Я знал, что она прибежит проведать, и приготовился к разговору. — Что это со мной случилось? — сказал я весело. — Ничего не помню. От капли спиртного опьянел, как пес. Но она была умнее, чем я думал о ней. — Ты одурел,— заметила она.— Я нехороший разговор завела, а Сенька, дурак, развел… Ну, спирт сразу и взял. Это бывает. Молодой ты — кровь играет. Я попробовал отшутиться. — Где там играет! Я недавно палец порезал, попробовал на вкус — кислятина моя кровь, можно селедку мариновать. Она сидела на скамье, широко раздвинув под юбкой полные ноги. Глаза ее, лукавые и зазывающие, не отрывались от моего смущенного лица. — Рассказывай!— протянула она.— Кислятина! Капнешь такой кровью на дрова — пожар! Ты себе зубов не заговаривай. Я спросил серьезно: — А что же мне делать? Она засмеялась. — Смотри, какой непонятливый! Что все делают. — Нет, скажи — что?— настаивал я, снова начиная волноваться.— Прямо говори! — Да я же прямо и говорю,— возразила она, удивленная.— Без фокусов. Истрать пару десяток, как из бани выйдешь — свеженький, легонький, не голова — воздух!

Она наклонилась ко мне, дразня и маня улыбкой, взглядом, плечами, приглушенным голосом: — И не сомневайся — ублажу! Для тебя постараюсь — ближе жены буду. Все увидишь, чего и не думаешь! Я тряхнул головой, рассеивая дурман и показывая на ее ноги: — Это что ли увижу — надписи? Нечего сказать, удовольствие. Она захохотала: — А чем не удовольствие? А не хочешь, не смотри. Я ведь делала для себя. Она заметила на моем лице недоверие. — Нет, правда! Не веришь? Сколько раз бывало, раскроюсь в бараке, погляжу на одну ляжку, порадуюсь — хорошо, когда по горячему, слаще сахару. И вспомню то одно, то другое, как было. А на другую посмотрю — заплачу — тоже полегчает. Театр в штанишках, на все требования — не так, скажешь? Теперь и я смеялся. Мы хохотали, глядя друг на друга. Она спросила задорно: — Или не нравлюсь я тебе? Какого тогда шута надо? А то, может, деньжат жалко? Я покачал головой. — Нет, Стеша, ты собой очень ничего, вполне можешь понравиться. И денег мне не жалко, все бы отдал с радостью. Но не могу я по-вашему — без души. Боюсь, ты этого не понимаешь. Она встала и вызывающе сплюнула на пол. — А чего не понимать? На дармовщинке покататься любишь. Без денег можно только с милой и Дунечкой Кулаковой… Мне цыганка ворожила на вашего брата — все короли марьяжные, деловое предприятие. А в милые я тебе не гожусь, понял! Удовольствие оказать — это моя работа, а для души я с человеком, может, плакать буду! В этот день после обеда пропал и Дацис. Я заходил к нему в аналитическую познакомиться с результатами последних анализов, но обнаружил, что он и не приступал сегодня к разделке проб. Появился он только перед вечерним разводом и казался таким усталым и сонным, что я, не желая затевать ссоры, промолчал. Вечером у Сеньки снова была пьянка. Я ушел из ба-

рака, чтоб не участвовать в ней, и весь вечер шатался по зоне. Я наталкивался в темноте то на столбы, то на проволоку. Я проклинал себя, злился, гордился собой. Нет, я не такой, как они! Ах, почему я не такой? Живут же они, почему мне не жить? Человек — животное, и незачем себя обманывать. Что нужно Сеньке от его марухи? Только простые, как мычание, отправления. Хлеб он ест с большим удовольствием, ну и правильно — любовь проще хлеба, она первичней, хлеб еще не выдумали, а уже любили. Зачем же ему ревновать, ему хватает, пусть и другим достанется, ведь не ревнуют же, когда оставшийся хлеб берет друг? Вот она невыдуманная философия жизни — принимай любовь, как хлеб, сам насыщайся, дай насытиться другому. Не жадничай, тебе хватит, это важно. А ты обряжаешь кусок черствого хлеба, как бога, не насыщаешься им — поклоняешься ему! — Да, ты такой!— сказал я себе,— И останься таким. Каким низменным станет мир, если не обряжать любовь как бога! Нет, я не за ревность, ревность — низкое чувство, надо стать выше. Но они-то не выше ревности, они ниже нее, не доросли до нее. Вот так — и точка! Они — скоты, а ты — настоящий человек. И нечего тебе равняться с ними. Я воротился в барак, успокоенный. Сенька спал, распространяя запах перегара. Я смотрел на него с презрением и чувством превосходства. Впервые за много суток я в эту ночь глубоко выспался. Спустя неделю, Дацис снова заговорил о Стеше. — Совсем плохо с ней,— сказал он.— Пропадает девка. — На чердаке?— осведомился я иронически. — Нет,— возразил он серьезно.— У нее несчастье. Новый хахаль подвернулся, она с ним путается. Совсем с точки слетела — каждый свободный час к нему бегает. Представляете, что с ней Сенька сделает? — Ему хватит,— сказал я равнодушно.— Он не жадный. Деньги она ему носит по-прежнему. Если бы тут была опасность, вам первому следовало бы побеспокоиться. Он забормотал, смущенный: — Почему мне? Я честно расплачивался. У нее занятие такое, все понимают.

А на следующее утро Сенька зарезал Стешу. Он ускользнул из колонны в морозном сумраке развода, пробрался в наш цех и подстерег Стешу, когда она шла на свидание со своим новым другом. Он нанес ей шестнадцать ножевых ран, семь из них были смертельными. А потом широким ударом распорол себе живот от паха до груди. Я бежал вместе с другими к месту их гибели. Мысли мои путались. Что-то кричало во мне отчаянно и возмущенно: «Сам ты, высший человек, способен был бы на это? Только ли простые, как мычание, отправления искал он в ней? Да, правда, того, что предлагала она тебе, ему хватало, он не жадничал. Но было, значит, и нечто, потери чего он не мог ни стерпеть, ни пережить. Честно скажи, честно — ты заплатил бы за это такую страшную цену?» Я кинулся к Сеньке. Он лежал спиной вверх, кровь широкой простыней покрыла вокруг него землю. Я звал его, пытаясь поднять за плечи. Он не отвечал — его не было. Потом я обернулся к Стеше. Бледная, раскинув руки, она лежала рядом. Платье ее было изорвано, на полных, красивых и в смерти ногах, причудливо змеясь, уходили вверх две надписи: «Жизнь отдам за горячую…» и «Нет в жизни счастья!» Что же, не напрасно она всматривалась так часто в эту формулу своей души, все осуществилось: и не было в ее жизни счастья, и отдала она жизнь за попытку его найти.

Компьютерная база данных «Воспоминания о ГУЛАГе и их авторы» составлена Музеем и общественным центром «Мир, прогресс, права человека» имени Андрея Сахарова при поддержке Агентства США по международному развитию (USAID), Фонда Джексона (США), Фонда Сахарова (США). Адрес Музея и центра

Первые публикации Снегова относятся к концу 1950-х, а его первая научно-фантастическая публикация — повесть «Тридцать два обличья профессора Крена» (1964).

Одно из самых известных произведений Снегова — выполненная в духе «космической оперы» эпическая трилогия о далёком будущем: «Люди как боги» (1966), «Вторжение в Персей» (1968), «Кольцо обратного времени» (1977). Эта трилогия, хотя и вызвавшая споры, считается одним из самых масштабных и значительных утопических произведений в советской фантастике 1960—1970-х годов. Сам автор считал это произведение «мягкой» пародией одновременно на «космическую оперу» и на библейские тексты.

Менее известны другие фантастические произведения Снегова — например, «фантастические детективы» о братьях Рое и Генрихе («Посол без верительных грамот» и др.).

Среди нефантастических произведений Снегова — повести о советских физиках-ядерщиках «Прометей раскованный» и «Творцы», автобиографические рассказы и воспоминания о жизни в Норильске и о лагерных годах.

Последний фантастический роман Снегова «Диктатор», который писатель не успел окончить, больше внимания уделяет не научно-техническим, а социально-политическим проблемам. Хотя действие происходит на вымышленной планете, в романе без труда угадываются аналогии с русской историей XX века.

В 2007 году издательство «Терра Балтика» (Калининград) опубликовало двухтомный роман-воспоминание Снегова «Книга бытия». В этой книге Снегов не только воссоздает основные события своей жизни (вплоть до ареста в 1936 году), но и размышляет об эпохе, обобщая примечательные факты как своей жизни, так и жизни людей, которых он знал. По некоторым оценкам, именно это масштабное произведение (законченное в 1994 году) стало главной удачей писателя.

Норильск: И НЕНАВИЖУ И ЛЮБЛЮ!.. В журнале “Социологические исследования” как-то был опубликован список авторов, чьи книги пользовались у нас во второй половине 80-х наибольшей популярностью. В этом списке 65 имен, в том числе А. Ахматова, М. Булгаков, Б. Окуджава, В. Пикуль, Ж. Санд, Г. Маркес и др. А между Ж. Сименоном и Б. Споком стоит С. Снегов — известный фантаст, бывший норильский “каторжник”… Сергею Александровичу Снегову недавно исполнилось семьдесят девять. Шестьдесят два плюс семнадцать норильских. На столе рабочего кабинета писателя — томик Иммануила Канта и несколько папок. В книге закладкой отмечена страница со словами: «Две вещи наполняют душу всегда новым и все более сильным удивлением.. это звездное небо надо мной и моральный закон во мне…”. А в папках — тщательно перепечатанные семь книг стихотворений. Вот чего не ожидал! Первые странички сверху помечены надписью и датой: “Стихи, написанные за неимением бумаги на листках предварительного обвинения. Лубянка. 11 июня 1936 года”. И название: “Признание”. Надо понимать, не в любви… Читаю. И спрашиваю:

- Так ни в чем и не признались? — Так ни в чем и не признался. Меня обвиняли в том, что я примыкаю к террористической группе, что выступаю с антисоветскими заявлениями. - Сколько вам было лет? — Я был арестован в тридцать шестом. В » тридцать втором закончил физико-математический факультет Одесского университета, потом немного преподавал в нем, переехал в Ленинград, начал работать на заводе «Пирометр” инженером-исследователем. Двадцати шести еще не было. Диссертацию готовил… -С чего же началась дорога в Норильск? Из Ленинграда привезли в: Москву. Здесь я побывал в именитых тюрьмах — на Лубянке, в Бутырках, Лефортове — свыше десятка месяцев. До Норильска было еще далеко. Прежде пришлось пройти Вологду, Соловки… Только в тридцать девятом году соловецким этапом по Севморпути отправили нас “трюмным грузом” и Дудинку. Нас - это тысячи полторы человек… Начальником Норильстроя и Норильлага был тогда известный всем Завенягин, имя которого носит сегодня Норильский комбинат. — И улица, и площадь… — Да, в городе все наполнено памятью о Завенягине: он как раз разворачивал строительство, на которое мы, этап за этапом, прибывали… Только за 39-й год прибыло тысяч десять, в основном инженеры, специалисты. Как мне помнится. Завенягин старался сам каждого инженера расспросить, побеседовать, сам указывал, куда направить. Но идеализировать “доброго начальника” не буду. В Норильске были и каторжные лаготделения, и расстрелы “по списку”, и… — Что определили вам — кирку и лопату или по специальности? — Сначала первое. Была создана бригада инженеров-землекопателей. — Страшно было? — Безнадежно. Хотите несколько строк 39-го? “В невылазной грязи телеги тонут. Из вязкой глины не извлечь кирки. Прорабы не командуют, а стонут. И пайки сверх возможного легки. В бараке вонь, и грязь, и дым. В газете висит таблица вынутых кубов. И парочка блатных творит в клозете нечистую трусливую любовь…”. Через месяц почти всех нас распределили по специальным объектам. Меня, в частности, — в опытный металлургический цех, которым командовала Ольга Николаевна Лукашевич, женщина очень известная и почитаемая в Норильске. Это она принесла начальству на ладошке первую маленькую пластинку полученного в лаборатории норильского никеля… В этом опытном цехе нас, заключенных, было человек двадцать. От знаменитых профессоров, знаменитых ученых до никому неизвестного физика Сергея Штейна, то есть меня… Я был расконвоирован, когда Норильским комбинатом и лагерем командовал Шевченко. Он был кандидатом технических наук, полковником НКВД. Так что расконвоировал меня Шевченко как физик физика… А потом, в сорок пятом, я решил поработать в Норильске вольным, не хотелось начатую научную тему прерывать. И вольнонаемным специалистом пробыл до 51-го… — А в 51-м? — А в 51-м, спасибо, не дали новый срок, а только ссылку… Мы просто сдали свои паспорта и продолжали работать, где работали, лишенные, правда, всех гражданских прав и права выезда… Как шутили тогда, мы теряли свободу без отрыва от производства. — Доставало нравственного здоровья шутить? — А что оставалось? Меня привезли в Норильск, когда мне не исполнилось и тридцати. Все осталось там, в прошлой жизни: семья, книги, развлечения… А здесь — до жути тяжелая жизнь, интересная работа и товарищи, которые меня окружали: Федоровский, Котульский, Урванцев, Моор… Эти имена хорошо известны. Моор в сорок втором году предсказал наличие алмазов в Якутии (сидя в лагере!). Теперь об этом уже забыли. Тогда мало кто верил, что у нас можно найти алмазы, а все же нашли там, где предсказал норильский зэк Моор… Что говорить! Лучшие специалисты страны были разбросаны по островам ГУЛАГа. Должен сказать, что ни до, ни после Норильска я не встречал такого концентрированного сгустка умных мозгов в одном месте. Интеллигентов и просто талантливых людей. Нас было в лагере несколько друзей, как водится, свой круг, группа товарищей. Кто в этот круг входил? Лева Гумилев, сын Анны Андреевны Ахматовой и Николая Степановича Гумилева, великих русских поэтов, сам блестящий поэт, отказавшийся от литературного поприща в пользу науки. “Одного Гумилева в русской литературе более чем достаточно…”, — говорил он, смеясь. Сейчас Лев Николаевич дважды доктор: исторических и географических наук, ученый с мировым именем. А Евгений Сигизмундович Рёйхман? Милый, молчаливый, интеллигентный инженер-мостовик. В свободное от строительства мостов время он написал и издал для души книжку о росписи дворцовых залов Версаля и о влиянии на них итальянского Возрождения… а мой близкий друг Виктор Петрович Красовский? Профессор, доктор экономических наук… Он был любимцем Бухарина и сидел, естественно, по этой причине. А после Норильска был семнадцать лет консультантом Алексея Николаевича Косыгина… Сиживали в Заполярье и писатели. Жил, каторжно работал :и творил в Норильске .Алексей Николаевич Гарри. В молодости он был адъютантом Котовского, написал о нем книгу. Вернувшись после заключения на волю, издал повесть о Норильске — “Зайчик”, потом пьесу. Он рано скончался… А с Левой Гумилевым мы составили “Словарь наиболее употребимых блатных слов и выражений” и даже написали научно-историческую работу на этом “иностранном языке”. Она называлась “История отпадения Нидерландов от Испании”… Чтобы у вас было представление, процитирую начало: “В 1565 году по всей Голландии пошла параша, что Папа — антихрист. Голландцы начали шипеть на Папу и раскурочивать монастыри. Римская курия, обиженная за Пахана, подначила испанское правительство. Испанцы стали качать права — нахально тащили голландцев на исповедь, совали за святых чурки с глазами. Отказчиков сажали в кандей на трехсотку, отрицаловку пускали налево. По всей стране пошли шмоны и стук. Спешно стряпали липу. Гадильники ломились от случайной хевры. В проповедях свистели об аде и рае, в домах стоял жуткий звон. Граф Эгмонт на пару с графом Горном попали в непонятное, их по запарке замели, пришили дело и дали вышку…”. — В 43-м Гумилев вырвался из лагеря на фронт. Вы остались “в зоне”. И тут самое время прозвучать вопросу о том, как физик Сергей Штейн стал писателем Сергеем Снеговым? Стать писателем решил, когда меня переполнили норильские впечатления. Юношеские стихи не в счет. Говорить о людях, с которыми я столкнулся на этапах, с кем довелось сносить годы Норильлага, мог часами… Ну, в самом деле, вот только “вольные” руководители — Завенягин, Панюков, Зверев, Логинов, каждый из них — личность. Я даже думаю, пусть это и покажется парадоксальным, что все эти начальники Норильлага были в чем-то более зэками, чем мы… А еще были, разумеется, заключенные, ссыльные, освободившиеся, умершие, командированные надолго.. И мне захотелось рассказать о них, об их судьбах. Захотелось рассказать о земле, от которой до полюса ближе, чем до железной дороги. О земле, на которой, несмотря ни на что, расцветало настоящее творчество— научное и техническое. Рукопись первого своего романа я отправил Александру Трифоновичу Твардовскому в “Новый мир”. Шел 1952 год. Надежды опубликоваться не было никакой. Но вот получаю письмо от Сергея Сергеевича Смирнова, в котором он вместе с Твардовским сообщает, что правовое мое положение не имеет ничего общего с литературным процессом и они собираются печатать мой роман! Но им это, конечно, не удалось… Только когда я был освобожден из ссылки и в 1956 году полностью реабилитирован, эта моя первая большая вещь появилась в “Новом мире”. Редактором журнала был тогда Константин Симонов. Он мне сказал: “Давайте всех, кто у вас явно заключенные, назовем эвакуированными. Умные люди поймут, что к чему…”. Чтобы роман увидел свет, другого выхода не было. Так и сделали. — И тогда физик Сергей Штейн окончательно стал литератором Сергеем Снеговым? — Нет, я еще продолжая числиться по ведомству ученых, продолжал заниматься некоторыми проблемами разделения изотопов. Был даже назначен главным инженером дирекции несостоявшегося предприятия атомной промышленности… Подробности тут слишком сложные, дело кончилось тем, что Алексей Васильевич Логинов предупредил меня, что на время нужно бросить всякую науку, дабы не возбуждать подозрения, что я веду секретные исследования… Я ее и бросил, решив полностью посвятить жизнь литературе. По заказу издательства написал повесть о зарубежных физиках. А когда она вышла, заказали книги о наших. Две из них вышли, две до сих пор ждут разрешения. Мне довелось встречаться со многими выдающимися физиками страны. Должности называть не буду, а некоторые имена назову: Яков Зельдович, главный теоретик нашей ядерной программы, Юрий Харитон, Андрей Сахаров, Георгий Флеров, Виктор Давиденко. Обратился к научной фантастике. Мне хотелось написать то, чему никто не сможет возразить. Я собрал своих родственников и друзей и совершил с ними такое хулиганство: перенес их на пятьсот лет вперед… Так появился роман “Люди как боги”. Была еще одна причина, почему я обратился к научной фантастике. Дело в том, что на Западе эта литература трагична. Она описывает наше будущее как царство монстров. Я же написал роман о светлом будущем человечества. Роман хорошо пошел, много раз переиздавался у нас, выдержал много зарубежных изданий: шесть раз переиздан в Германии, пять — в Японии. выходил в Польше, Венгрии. Болгарии, Испании, Франции… Отмечен литературной премией “Аэлита”. — В одном интервью вы обмолвились, что написали десять килограммов книг… — Разве? Я говорил двенадцать… — Замечательно! Так о чем будет тринадцатый килограмм? В прошлом году я снова побывал в Норильске, Сентиментальных воспоминаний, наверное, не получится… — Что, изменилось с течением лет отношение к вашему заполярному городу? — Ответ я уже дал в одном из своих белых стихотворений: Я в этом городе страдал полжизни и, может, лишь за то его люблю Нет, не за то. Нельзя любить за зло, нельзя благоговеть перед уродством Он был моей тоской, моим уродством, моею раною, моею грязью, мукой моей души и черной кровью тела. За это ненавидят. Ненавижу! Безмерно ненавижу. И люблю! Люблю безмерно, яростно, жестоко, жестокою безмерною любовью — вот так его люблю. За то, что он свидетель мук. За то, что каждый камень его домов и мостовых хранит мои шаги, мои проклятья, стоны и тихое отчаянье. За то, что в нем оплеванный, забитый, жалкий, я понял суть: есть в этом мире нечто, что выше жизни, крепче смерти, слаще любви, желанного успеха, — нечто такое, без чего не стоит жить. Вам это непонятно? Ну и что же? Мне тоже непонятно. Только это имеется. И, черт меня дери, я знал его — вот это нечто — пил до дна, как водку, ел его, как хлеб, до крошки. И с презрением взирал на тех, кто, хохоча, плевал мне в рожу, мочился в душу мне Я был счастливей Куда счастливей их! Мучитель счастливым быть не может. Это было в далеком городе. Проклятый город! Любимый город… Леонид ВИНОГРАДСКИЙ. Калининград - Норильск Сибирская газета N20, 21-27.05.90

Наибольшую известность Снегов приобрел как писатель-фантаст. Дебютировал Снегов в этом жанре в 1964 повестью «Тридцать два обличья профессора Крена». В 1966 в антологии фантастики «Эллинский секрет» появилась 1-я книга трилогии «Люди как боги», 2-я — «Вторжение в Персей» (1968), 3-я — «Кольцо обратного времени» (1977). Первые две книги отдельным томом были выпущены в Калининграде в 1971, а трилогия полностью издавалась в 1982, 1986, 1992 и 1993. Ее название содержит отсылку (скорее вариативную, нежели полемическую) к одноименному роману Герберта Уэллса. Сама же трилогия являет сплав масштабной коммунистической утопии (наиболее впечатляющей в советской литературе после «Туманности Андромеды» И.Ефремова), космического боевика (так называемой «космической оперы» — опять-таки не знающего себе равных в отечественной практике по размаху и яркости описания звездных баталий) и научной фантастики, на редкость богатой оригинальными идеями и трактовками традиционных для фантастики идей. Эти разнородные, казалось бы, пласты удачно цементировались пронизывающей текст иронией, которую сам писатель определял даже как «мягкую пародийность», обращенную, по его мнению, в равной мере на «космическую оперу» и библейские сюжеты. Мудрая ироничность действительно придала трилогии неожиданную для фантастики психологическую глубину. 
     В 1970-е в Лейпцигском университете состоялась специальная конференция, в которой участвовали физический, исторический и философский факультеты, а также гости, приглашенные из других немецких университетов, полностью посвященная дискуссиям вокруг трилогии Снегова (История отечественной фантастики знает лишь один прецедент — научную конференцию в Пулковской обсерватории, посвященную «Туманности Андромеды» И.Ефремова.) Затем Снегов выпустил три сборника детективно-фантастических повестей — «Посол без верительных грамот» (1977), «Прыжок над бездной» (1981) и «Дом с привидениями» (1989), объединенных сквозными героями, а также не зависящие от них сборники повестей «Экспедиция в иномир» (1983) и «Право на поиск» (1989). Последние его фантастические романы — «Хрононавига-торы» и «Диктатор» — увидели свет уже посмертно, в 1996. Роман «Диктатор» является произведением не только удавшимся художественно, но и насыщенным оригинальными историософскими и политологическими суждениями и концепциями. 
     Несколько особняком в творчестве Снегова стоят художественно-документальные книги «Прометей раскованный. Повесть о первооткрывателях ядерной энергии» (1972) и «Прометей раскованный. Повесть об Игоре Курчатове» (1980). В 1976 в журнале «Знамя» была опубликована первая часть романа «Творцы» (Отдельным изданием 1979). Полностью документальный, исторически выверенный, этот роман повествует о советском атомном проекте; он уникален как по полноте охваченного научного, биографического и психологического материала, так и по удачному сочетанию исторического, естественно-научного и художественных подходов. Вторая книга романа — «Повесть об институте» — осталась неопубликованной. 
     Наконец, еще одно направление литературной работы Снегова являют собой книги, основанные на лагерном материале и в отличие от ранних повестей уже не содержащие фигуры умолчания. Сборник «Норильские рассказы» (1991) написан был еще в 1950-х, тексты вошли в книгу практически без изменений. Из рассказов, посвященных тому же тематическому пласту, был составлен и сборник «Язык, который ненавидит», получивший название по чрезвычайно интересному эссе, в котором рассматривается философия, структура и словарь «блатного» (тюремного) языка. Наконец, в 1996 посмертно увидела свет книга, которую сам Снегов считал едва ли не главной в жизни,— «Тюрьма и ссылка», где уже с позиций иного возраста и иного времени тот же жизненный материал приобрел новое, полифоническое звучание. 
     В творческом наследии Снегов осталось немало рукописей, говорящих о широте творческих интересов писателя. Прежде всего, это поэзия — Снегов немало гордился тем обстоятельством, что на поэтическом турнире в НорилЛАГе занял первое место, оттеснив на второе своего доброго друга Л.Н.Гумилева. Заслуживает также упоминания историческая пьеса из времен императора Священной Римской империи Генриха IV и Папы Римского Григория VII. 
     В 1984 за трилогию «Люди как боги» Снегов был удостоен премии «Аэлита» (единственной ежегодно присуждаемой премии в нашей стране за достижения в области научной фантастики).

Произведения С.А. Снегова:

1. Снегов, С. А. Весна ждать не будет: повесть / С.Снегов Дружба народов. – 1968. - № 11. – С.117-193. 2. Снегов, С. А. Кольцо обратного времени : роман / С.Снегов Кольцо обратного времени : сб. фантастики. - Л.: Лениздат, 1977. - 238 с.

3. Снегов, С. А. Люди как боги : роман / С.Снегов Кольцо обратного времени : сб. фантастики. – Л., 1977. – С. 11-270: ил. 4.Снегов, С. А. Час мужества : повесть / С.Снегов ; ил. И. Харкевич Нева. – 1971. - № 3. – С. 5-65.

О жизни и творчестве С.А. Снегова:

1. Горбачева, Н. Имени Снегова / Н. Горбачева Калинингр. правда. - 2006. - 23 марта. - С. 8. - (Постфактум). 2. Горбачева, Н. Признание в любви : в библиотеке имени Сергея Снегова прошел вечер памяти, приуроченный к его 96-летию / Н. Горбачева Калинингр. правда. – 2006. – 9 авг. – С. 8: портр.

3. Горбачева, Н. Н. Сергей Снегов в Интернете Калинингр. правда. - 1998. - 4 авг. - C. 1. 4. Новым лауреатом «Аэлиты» - стал Сергей Александрович Снегов Урал. следопыт. – 1984. - № 9. – С. 2.

5. Сергей Александрович Снегов (1910-1994) Калининград литературный : книга для внеклассного чтения, [эссе, поэзия, проза]. - Калининград, 2002. – С. 254-264. 6. Сергей Снегов : биогр. справка. Перечень изданий произведений и рецензий на них Калининградские литераторы. – Калининград: Кн. изд-во, 1967. - С. 19 -22.

7. Снегов С. А. : [некролог] Калинингр. правда. -1994. - 26 февр. - C. 8 : портр.