Годы жизни: 1909-1985

Место рожд.: г. Москва

Образование: Высший литературно-художественный ин-т им. В.Я. Брюсова

Годы ссылки: 1944-1954

Обвинение и приговор: Арестован 04.04.1944 г. Приговор - 10 лет ИТЛ.

Род деятельности писатель.

Места ссылки Енисейск, Игарка, Ермаково.

Роберт Штильмарк родился в Москве в семье инженера Александра Александровича Штильмарка. В 1929 году окончил Высший литературно-художественный институт имени В. Я. Брюсова. В том же году женился на Евгении Белаго-Плетнер. Евгения была специалистом по экономике Японии, в начале 1920-х годов работала в Японии с первым мужем, дипломатом. Вскоре у них родился сын Феликс, будущий эколог и биолог. Штильмарк работал референтом и заведующим отделом скандинавских стран во Всесоюзном обществе культурных связей с заграницей (ВОКС). Впоследствии был журналистом в газете «Известия», в ТАСС, работал редактором в журналах «Иностранная литература», «Молодая гвардия». Опубликовал книгу очерков «Осушение моря» (1932). С 1937 года — научный сотрудник и преподаватель кафедры иностранных языков Военной академии им. В. Куйбышева. Во время Великой Отечественной войны был помощником командира разведроты. Получил ранение в боях под Ленинградом. В 1942 году был направлен преподавателем в Ташкентское пехотное училище, затем переведен в Москву, преподавал на Высших командных курсах РККА. В 1943 году он окончил Ленинградское Краснознаменное военно-топографическое училище, был старшим преподавателем военной топографии. В звании капитана служил в Военном топографическом управлении Генштаба. В 1944 умерла жена Штильмарка. В 1945 году арестован по обвинению в «контрреволюционной агитации» и приговорен к 10 годам заключения. Был направлен в исправительно-трудовой лагерь Енисейстрой; здесь работал топографом, затем — заведующим литературной частью лагерного театра. Освобожден в 1955 году. Автор приключенческого романа «Наследник из Калькутты», написанного во время пребывания в заключении по заказу криминального авторитета, надеявшегося послать Сталину роман под своей фамилией и получить амнистию. Роман впервые опубликован в 1958 году, после освобождения и реабилитации автора. Выдержал несколько переизданий в 1959 году; новая волна интереса к роману пришлась на 1989—1993 годы. Последние годы жизни (1970—1981) Штильмарк работал над автобиографическим романом-хроникой «Горсть света», которая впервые была опубликована в его четырёхтомном собрании сочинений в 2001 году.

      Из воспоминаний сына Феликса Штильмарка

   Писать о близком человеке, тем более лишь сравнительно недавно ушедшем из жизни, конечно же, нелегко. Отец был человеком ярким, живым, увлекающимся, обладал душой богатой и щедрой, но вместе с тем сложной и подчас противоречивой. У него осталось немало хороших и умных друзей, которые, надо надеяться, смогут более подробно и объективно рассказать о его жизни и творчестве. Мне же предстоит сообщить лишь об истории создания им романа «Наследник из Калькутты», причем не столько своими словами, сколько строками его писем, посланных в середине 50-х годов из Енисейска и Маклаково (ныне Лесосибирска), где он тогда работал.

По семейным преданиям, наш род берет начало в Скандинавии, чуть ли не от шведских королей. Но по крайней мере десять поколений наших предков выросли в России. Отец родился в Москве, его юность пришлась на трудные молодые годы Советского государства, он рано начал трудиться, проявляя с детства немалые способности – легко писал стихи, рисовал, играл на рояле, отличался неуемной выдумкой и фантазией. В предвоенные годы мы жили в типичной московской «коммуналке» с примусами и керосинками в общей кухне. Помню, как большой столовый стол, покрытый клеенкой, нередко превращался то в арену морских сражений, то в иное ратное поле. При помощи немудреных приспособлений – кубиков, бумажных корабликов, оловянных солдатиков – отец со мной и соседями-мальчишками часами мог разыгрывать сложнейшие сухопутные и морские баталии со взятиями крепостей, пиратскими налетами и набегами, причем трудно было понять, кто получает больше удовольствия от этих занятий… А ведь отец вел большую литературную, журналистскую и преподавательскую работу, был довольно строгим воспитателем, однако-же играм и выдумкам отдавался безраздельно, беззаветно. Тогда было много разных настольных игр и почти для всех – кроме разве что шахмат! – отец изобретал новые правила, усложнял действующие. При всем том он не любил играть в карты и домино, был подчёркнуто аккуратен, требователен к себе и другим, не терпел расхлябанности и разгильдяйства, воспитывал сына в строгости… Окончив Высший литературно-художественный институт имени В. Я. Брюсова, он подготовил к изданию сборник своих стихов, выпустил в свет очерковую книжку «Осушение моря» (М., Мол. гвардия, 1931). С первых же дней Великой Отечественной войны вступил в ряды Действующей армии, воевал под осажденным Ленинградом, был помощником командира разведроты, не раз участвовал в сложных боевых операциях, за что награжден в боевом строю орденами Отечественной войны I степени и Красной Звезды, рядом медалей. После нескольких тяжелых ранений и контузии отец был эвакуирован в тыловой госпиталь, а затем получил назначение преподавателем топографии в Ташкентское пехотное училище. Вскоре его перевели в Москву, где он преподавал на Высших командных курсах. Помню, он ожидал тогда получения очередного командирского звания (майора), готовил к изданию большое методическое пособие для курсантов, вообще чувствовал себя на подъеме. Он стал вхож в Генштаб и другие высокие инстанции, куда в то время лучше бы ему не ходить, тем более, с нашей фамилией… За месяц до конца войны судьба его резко изменилась. Говорили, что указание на арест поступило непосредственно от Берии. Вместо суда – решение особого совещания, срок – десять лет, из которых фактически он отбыл восемь и еще три – поселения… Спустя годы отец писал в дневнике: «Два разных человека живут на свете в одном обличье. Один родился 3 апреля 1909 г., другой 5 апреля 1945 г.». Оставив щи нетронутые в чашке, Уставясь тупо в щели потолка, Не мог забыть, как звездочку с фуражки Срывала равнодушная рука… Отец признал на допросах свою вину в том, что назвал какое-то из новых зданий Москвы «спичечным коробком» (он не знал тогда архитектуры будущего!), выражал недовольство сносом ряда старых строений (например, Сухаревой башни), в общем, получил статью, как тогда говорили, «за болтовню»… «Первые шесть лет тюрьмы, лагерей, этапов и шмонов не ознаменовались какими-либо выдающимися событиями, – писал позднее отец с присущим ему специфическим юмором, – привыкал и приобщался. Понимал и вникал. Правда, несколько облегчился общий вес и сузился размер воротничка. За спиной было уже изрядное количество амплуа: инженер-проектировщик автозавода, грузчик угля, переводчик, преподаватель техникума, водовоз, кострожог, лесоруб, рабочий каменного карьера, зав. репертуарной частью театра, инженер-сметчик, прачка, зав. технической библиотекой, геодезист, рабочий кирпичного завода, бетонщик… И дистрофик!» В письме из Енисейска от 23 июня 1953 года отец начинал свой «роман о романе» с описания ликвидации весной 1950 года игарского театра, литературной частью которого он заведовал. Весь персонал театра был направлен на трассу. Далее цитирую письмо дословно. «И вот поехали мы 7 мая 50 г. дремучей тайгой, скорее таща на себе по двухметровому плотному снегу пять штук тяжелых ЗИСов, чем тащимые ими. Ехали мы так называемым зимняком, т.е. по следу, попросту проложенному трактором в снегу и уже несколько разъезженную машинами, завезшими на трассу первых пионеров незадолго перед нами. Ну, ползем! Моторы кипят, люди матерятся, деревья скрипят. Ночь уже почти белая, мороз 23 градуса «порой веселой мая»… Кто-то декламирует «Люблю пургу в начале мая, когда весенний первый снег…» По тайге бегают зайцы, огромные, пушистые, страшно стилизованные, на радость нашей маме (Моя мама, его первая жена, Евгения Дмитриевна Плетнер-Белаго, умерла от тягот эвакуации летом 1944 года (не только на фронте губила наших людей проклятая война!)). Я освобожден самим коллективом от таскания буксующей в снегу машины, поэтому занимаюсь в кузове эстетической оценкой здешней природы. Так как настроение неважное, то всем от меня достается: зайцам за беспочвенный эстетизм и беспринципный формализм в окраске и походке, отдельно стоящему красивому кедру – за мотивы нездоровой индивидуальности и отрыв от массы (леса), лесному озеру – огромному, сказочному и тихому – за диспропорцию и нездоровую красивость (это было Вымское озеро). Так вот и едем. Большинство моих коллег уже высажено на разных ближних «колышках», а мне и еще троим ехать далеко – до конца зимника. Вдруг справа возникает очередной кол с номером 33. Вижу такое жилье: слегка огороженный участок тайги, вахта; в пределах ограды – одна большая палатка, маленькое рубленое строение, уже подведенное под крышу (строящаяся баня), уборная, навесик для котлов. За пределами ограды – несколько временных хибар, палаток, саней, загородок, печь для хлебопечения и сараюшка для инструментов. Видно, что все сие возникло – ну, дней пять назад, так что колышек с номером еще не затоптан, сердечный! Я смотрю на всё это равнодушными очами, зане – всему не насочувствуешься, что тебя самого не касается… Но за такую грешную мысль всевидящий господь тотчас меня наказал. Здесь с наших ЗИСов очень много народу высаживалось, больше 100 человек. Встречал вновь прибывших какой-то майор очень общипанного вида, еще человечек в кожанке с лейтенантскими погонами и некий плотный мужчина в авиашлеме (даже с ларингами) и кожаной шубе, и лицом энергичным, важным и со стальным блеском в глазах. Я решил, что он здесь – высшее начальство, ибо майоришка был с ним почтителен. Оный мужчина в шлеме, просмотрев наши документы, и уже собираясь «благословить» нас на дальнейшее следование, внезапно углядел мой формулярчик с театральной должностью зав. литчастью. Мгновенно сей великий начальник устремился на селектор и… в несколько минут переиграл меня сюда, на эту самую 33-ю. Я впал в уныние, облобызал трех товарищей, вылез с убогим скарбом и возопил: «Почто с ребятами разлучаешь, изверг?» Тут черненький лейтенантик шепнул мне на ухо: «Послушайте, Вы литератор?» Я вытаращил глаза и прошептал: «Не знаю!» — «Ничего, ничего! – услышал я – Вам будет здесь неплохо!» «Вот чудеса, – решил я, – до сих пор у меня спрашивали, не плотник ли я! – Ужели мне лиру настраивать пора?» Однако первые дни жизни в палатке (мне там местечко нашлось, остальные два дня жили на снежке, натягивая себе еще одну палатку) не побудили меня настраивать струны, разве что на самый сугубый минор. Деятельность моя протекала эти дни на поприще копки и устройства фундаментов под какие-то бездарные здания, но т. к. бригадиру больше нравился О,Генри в моем пересказе, чем бревна в моей перекатке, то я кое-как выполнял дневное задание процентов на 150. Дня через три, когда силами вновь прибывших быстро возникла вторая высокоусовершенствованная палатка с внутренними отсеками, переборками и т.п., за мной прибежал человечек, который сказал, что меня вызывает начальник колонны, но оказалось, что вызов еще выше… Ибо, войдя в деревянный отсек, устроенный в одном из углов палатки, я увидел на стене знакомый авиашлем, а на табурете (заметь, табурете, когда, кроме еловых лап и чурбанов, ничего еще не имелось) перед тумбочкой (оцени и это!) восседал сам… мужчина со стальным блеском в очах. Я понял, что сие и есть «хозяин» (тем более, что майор, начальник колонны, с ним очень вежливо говорил и, как мне показалось, ловил его указания). Оказалось же – о, чудеса сих мест! – что он то же самое, что и я сам, и должность его – нарядчик. Но в одном первое впечатление оказалось правильным: он действительно был хозяином! Командовал здесь он, решал – он, миловал и казнил – он! Звали его Василий Павлович Василевский или просто дядя Вася, хотя дядей он мог быть разве что тебе. Слово этого дяди Васи было здесь первым, последним и окончательным. Так вот, к сему мужу и ввели меня в отсек. Вот, примерно (а кое-что и дословно), каков был мой первый разговор с В. П. — Здрасте, Роберт Александрович! Очень приятно с вами познакомиться. Вы ведь литератор? — Да, право, не знаю. С одной стороны, до некоторой степени, видите ли, да, но, с другой стороны, понимаете ли, как бы сказать, и не совсем, так что в целом… — Нет, вы литератор. Так написано. И так мне сказали. — Ну хорошо. Но это как, не очень плохо? — Нет, нет, совсем наоборот, это очень даже прекрасно… Как вы, Роберт Александрович, относитесь к романтике? — К романтике? Это в каком смысле? — Ну, к романам. Которые художественные. — Ах, к романам! Послушать интересуетесь? (и в моем мозгу уже начинает оживать «Баскервильская собака»… О, хаггартовский «Священный цветок», зачем я тебя забыл! Не нужно было учить дурацкую «Божественную комедию» и никому не нужную «Илиаду», а надо было изучать «Монте-Кристо» и «Копи царя Соломона»). — Да нет, послушать мне некогда… Мне помощь нужна. Я роман пишу. Вы ведь романа писали? — Нет, к сожалению, не писал. — Как не писали? Не может быть? А повести? — И… тоже не совсем… То есть не писал. — Что же вы писали? — Да так, знаете, критические больше статьи, обзоры… — А художественное? Я вами насчет художественной романтики интересуюсь. Мне же ваша помощь нужна. — Желаете глубже освоить приемы художественного мастерства? — Как? Приемы? Этого… мастерства? Ну да, вот именно. — Будем с вами заниматься, я готов помочь. — Что? Заниматься? Вы что? Да разве у меня есть время на это? Надо вам… написать роман. — Роман. Но если я его напишу, то, простите, вам-то что за интерес от этого будет? — Чудак вы человек! Роман-то будет… мой! — А! А зачем вам, Василий Павлович, это нужно? — Ну, уж это дело мое. Вы как, беретесь? Думайте, Роберт Александрович. Мне нужен роман. Таков был наш разговор. Вскоре я сильно заболел. Василий Павлович хорошо обо мне заботился (иначе бы мне не выкрутиться). И, лежа на одре, я и придумал нечто приключенческое, безумно сложное и занимательное, ни в какие ворота не лезущее. Василий Павлович пришел в восторг. — Послушайте, Василий Павлович, да «пишите» вы лучше что-нибудь советское, наше, хоть про стройку на Севере. — Ни в коем случае! Роберт Александрович! Старик! Пишите, что хотите, но под двумя условиями: пусть это будет не Россия и не ближе, чем двести лет назад. И чтобы интересно читать было, чтобы трогательно… Чтобы ребеночка крали для трогательности. И ещё должно быть страшное, чтобы за душу брало. Пусть обязательно будет охота на льва! Остальное полная ваша свобода… Месяцев за шесть напишите? — Нет, никак. Год нужен. И материалы справочные. И еще надо концепцию придумать, под каким соусом такое варево можно будет предложить издательству. — Думайте, Роберт Александрович, а уж я для вас… …Впоследствии выяснилось, что Василевскому кто-то объяснил, будто Сталин читает только исторические романы. И был случай, когда за сочинение романа «скинули срок» одному автору… Василевский, человек дела, решил, что этим путем к свободе надо воспользоваться. Он искал и нашел «романиста» – значит, будет книга, с обозначением места «Ермаково» (рядом с Курейкой, местом ссылки И.В. Сталина), которая пойдет к Сталину и принесет свободу. Дело за малым – чтобы книга была написана… И я согласился писать. Поселился в бане, ещё больной, начал 17 мая. Придумав «концепцию», начал я писать часов по 6 в день, потом по 12, потом доходил до 20. Не буду рассказывать, какие дикие были трудности, как постепенно я полюбил это незаконное детище, как в той избушке рождались главы об Италии, об Африке, об Америке… …Я вставал под утро, затоплял в своем «бунгало» железную печурку, бухал туда солярки, густо обувал ноги (пол всегда был мерзлый), зажигал три лампы (одну со стеклом из литровой банки, одну без стекла и одну коптилку для прикуривания). Отрегулировав эти три светильника системы «зов предков», я брал листки почтовой бумаги и… исчезали бревенчатые закопченные стены хижины, они сменялись синими волнами океана, палубой брига «Орион», морскими сраженьями, придворными балами и бизоньими охотами. И сквозь все это я видел нашу маму, тебя, себя в прошлом… Все-таки то было страшное, кошмарное время и сойти с ума было очень и очень просто… Вот тогда я и привык спать страшно мало и всегда урывками, немножко утром, немножко вечером, немножко днем и почти никогда – ночью…» В этих исключительных обстоятельствах отец сумел в сравнительно короткий срок закрутить спираль сложнейшего сюжета, дав полную волю своей буйной фантазии и мастерству сочинителя. При этом надо было держать в уме без единого справочника тысячи имен, дат, исторических событий, географических названий. Роман уже в процессе создания нашел благодарных слушателей еще там, на колонне: «батя-романист», как называли отца, многим помог в эти горестные дни заключения. А ему вся эта эпопея тоже в какой-то степени помогла выжить. Конечно, условия для литературного труда были, мягко выражаясь, необычными. От солярной копоти отец чихал и отплевывался черными сгустками, питался, разумеется, впроголодь. Впоследствии Василевский специально для отца создал должность пожарника на складе ГСМ. «Саму ГСМ, – вспоминал впоследствии отец, – тоже создали специально для оправдания моей должности: поставили заборчик, в нем две бочки с соляркой и одну – с автолом. Для их охраны построили избушку – ушло на нее 48 ёлок. Одно окошко смотрело в тайгу, откуда иногда появлялись песцы, другое – на охраняемые бочки. Раз в неделю приходил заправляться трактор. Писать можно было хоть круглые сутки». В романе много личного, хотя выражено это сугубо иносказательно. Отец видел в себе человека, у которого отнято имя, ставшего жертвой произвола и насилия. За образом лихого авантюриста тоже далеко ходить не приходилось, иезуитства и лицемерия также хватало в жизни. Извечные мотивы борьбы добра и зла, благородства и подлости, верной любви и гнусной измены – всё это нашло отражение на тех страницах почтовой бумаги, неведомыми путями попадавшими в таежное «бунгало»… «Разумеется, всё было высосано из пальца, ведь у меня не было ничего. Эта работа кормила и спасала пятерых, ибо ей сочувствовало кое-какое начальство, извлекавшее удовольствие из моего бесконтрольного сочинения. В конечном итоге 15 июля 1951 г., т.е. через год и два месяца, трехтомный роман был готов и получил название «Наследник из Калькутты». Я хохотал до слез над этим титулом, но когда рукопись, идеально переписанная, была переплетена в три шелковых переплета, снабжена самодельной картой, виньетками, схемой морского боя, большими заставочными буквами и хорошо вычерченными титульными листами, все это приобрело довольно импозантный вид… Василий Павлович получил от своих приятелей совет – не выступать в качестве единоличного автора («Не сумеешь ты, друг, отстоять своё авторство», – сказали ему его консультанты). И вот на обложке «Наследника» В.П. внёс мою фамилию чернилами снизу от тушью начертанной фамилии Василевского. Я сперва ахнул и приужаснулся, а потом, когда книжка дюже понравилась всему руководству строительства (503-й стройки), я махнул рукой». * * * Отец освободился от заключения весной 1953 года в Красноярске и получил направление в Енисейск. Там он довольно долго искал работу, наконец устроился нормировщиком на Маклаковский лесозавод, трудился также геодезистом на прокладке трассы и разбивке нового поселка. Только с того времени началась наша постоянная с ним переписка. О судьбе сданной по инстанциям рукописи отец тогда почти не думал и лишь через некоторое время сообщил, что «согрешился романом». Инициатива привлечь меня к поискам «Наследника» принадлежала Василевскому, который, хотя и освободился по амнистии, но продолжал интересоваться судьбой романа, сданного им в политотдел 503-й стройки. Приведу отрывок письма В.П. Василевского, сохраняя особенности его слога. «…Кругом затишье, все молчат, одни молчат, это люди подобные северным, с решением пусть полежит, а другие не знают ход событий, поэтому, вымывшись в бане на севере, наш наследник, забравшись в пышный кабинет с мягкой мебелью, скорее всего в ГУЛЖДС или ГУЛАГе, может быть, в руках капризной дамы улыбается ей безумными глазами. Мой совет, поручите, Роберт Александрович, вашему сыну с целью защиты наших интересов получить право и побывать на приеме в президиуме у К.Е. Ворошилова, обсказать ему всю подробность той трудности, которая была испытана нами, с просьбой отозвать наш литературный труд по назначению…» Ну и так далее. Признаться, мне уж довелось отстоять памятные и длинные очереди к тем окошечкам, которые я недавно видел в фильме «Покаяние» (даже мороз по коже пробежал, настолько точно всё там!), и большого желания ходить по этим инстанциям снова у меня не возникало. Но вслед за Василевским отец стал настойчиво просить меня отыскать следы рукописи тех трех томов, переплетенных в шелк из рубахи, снятой с вновь прибывшего заключенного. «Теперь в чём твоя задача? – писал он. – Найти концы, добиться выдачи тебе этих материалов и отправить их мне… Ты пойми, что это за двойной проволокой, при полном отсутствии материалов. Там есть кое-какие графические украшения. Так вот, акварель была доставлена нам пешком за 120 км. Кисть изготовлена из хвоста убитой белки. Тушь изготовлена из угля по секрету самого минитюариста. На переплет пошел шелк лучшей рубахи изо всех, носимых на колонне, папки для переплета – из обложек дел нахально вырезали в спецотделе… …Ты представь себе мою радость, если тебе удастся получить этот роман-уникум, созданный при коптилке из солярки, в глухой таежной землянке, без листочка шпаргалки, без взгляда на карту или в книжку, ценой 14 месяцев 20-часового ежедневного труда». «Бессонница меня мучает со времени работы над «Наследником» – слишком я привык работать моментами, вскакивать, чтобы записать мысль или найти выход из безвыходной ситуации… Может быть, тебе удастся прочесть эту эпопею, рожденную неволей, тоской, странной прихотью графомана-сидельца, необходимостью про запас «заготовлять» авантюрные ситуации и иероглифами смеяться над собой и над судьбой. Как я буду счастлив, если ты их прочтешь! Ведь я все время надеялся, что наступит день, когда я буду читать тебе эти смешные главы с издевательствами над здравым смыслом, с любовью, смертями и местями, пиратами и виконтами, аббатами и индейцами, героями и злодеями, чудными красавицами и бешеными бизонами. Чего там только нет, в этом «Наследнике»! Берегись его, как огня, во время экзаменов – его читали ночами напролет и толковали о прочитанном часами. Были такие наивные люди, которые уверяли даже, что это – лучшая книга из всего, ими прочитанного. Неужели ты её спасешь, эту горькую реликвию трудных лет! Цены не будет такой услуге и меры не будет моей радости, правда!.. Прошло с тех пор несколько лет. А бессонница осталась, и ещё – глаза ослабели. Только теперь я не вскакиваю, не хватаю перо, не пишу «сказку об Одноглазом Дьяволе» и не вижу, как сражается бригантина с фрегатом (ты помнишь, что у меня не было ничего, кроме папирос, чернил и тоски: поэтому, чтобы написать, мне нужно было вызвать в сознании образ, картину. Когда я её вызывал, я старался её запечатлеть на бумаге. Многое происходило не так, как я хотел: это от меня не зависело. Герои действовали перед моими глазами по-своему, а я это фиксировал как умел)… Моим рождённые словом, Гиганты пили вино Всю ночь, и было багровым И было страшным оно. …Это все-таки удивительное чувство: родить героя и сделать его конкретным для других людей». Пришлось идти по известным в те времена приёмным. «Вам нужно обращаться в КВО ГУЛАГа». – сказали мне в одной из них. Слово ГУЛАГ было давно знакомо, а КВО оказалось культурно-воспитательным отделом. В конечном счете эти поиски привели меня в большое здание на Садовом кольце, где вежливые люди в военной форме по доверенности Василевского и отца выдали все три искомые заветные тома в синих переплетах с приложением более крупной по формату географической карты с чертежами морских сражений. Листая предисловие, товарищ майор прочитал вслух строки посвящения вождю всех времен и народов («книга создавалась там, где силы тьмы пытались погасить солнце разума планеты…») и заметил, что в свете недавно опубликованной в «Правде» статьи о роли личности в истории эту часть придётся, вероятно, переделать… В заключение он посоветовал мне отнестись к рукописи бережно и передал привет авторам. Как сейчас, вижу перед собой эти синие фолианты, сшитые из множества общих тетрадей, тщательно исписанных одним и тем же каллиграфическим почерком. На форзаце был написанный карандашом портрет того самого волевого человека «со стальным блеском в глазах» – Василия Павловича Василевского. Под его крупно написанной тушью фамилией снизу чернилами было приписано – Р.А. Штильмарк. С трепетом прочитав «Наследника», я показал его своему давнему покровителю, золотой души человеку, доценту МГУ Александру Николаевичу Дружинину. Выслушав всю историю, он долго хмыкал, потом стал звонить Ивану Антоновичу Ефремову, с которым был хорошо знаком по научной работе. Мне был дан адрес дома в почти соседнем с моим московском переулке. Не без радости вручив хозяину первый том, я робко спросил, когда приносить следующие. «Как, это не всё? – ужаснулся Иван Антонович. – Ну, позвоните… в конце месяца». Но не прошло и недели, как Дружинин сообщил, что Иван Антонович разыскивает меня, требуя продолжения. «Куда же Вы пропали, – гудел он в телефон могучим своим басом, – несите скорее продолжение…» И.А. Ефремов был первым рецензентом «Наследника», он же предложил его Детгизу. И когда летом 1955 года справедливость восторжествовала, реабилитированный, восстановленный во всех правах и званиях отец приехал в Москву, перепечатанная рукопись его романа уже лежала на редакторском столе. Благожелательные рецензии были получены также от писателя В.Д. Иванова и критика В.С. Фраерман. Работа над рукописью продолжалась в новых условиях. «Я засел за книгу и опять работаю по 16 часов», – писал отец в Енисейск, где ещё оставалась его новая семья. Но вопрос об издании решался трудно. «Идут споры и торговля… Редактор «за», его помощник – «против». Редакция – «за», руководство издательства в неблагожелательном нейтралитете. Предлагают договор на любую другую книгу. А я хочу заключить на эту. Очень поддерживает Иванов, Ефремов тоже… С «Наследником» все идёт канитель… Меняются люди, которые берутся за него, идут совещания, на которых голоса делятся в соотношении пять «за» и один «против». Но это «против» принадлежит как раз зам. руководителя издательства. Это она, некая В.А. Морозова, которая говорит: «Книга талантливая, яркая, интересная и литературно мастерски сделанная. И этим она… вредна, ибо не ведет нашу литературу вперед, а отбрасывает её назад, в прошлое!» Теперь решать судьбу книги будет редакционное совещание Детгиза. …Вечером 4 января 1956 года приехал Валентин Дмитриевич Иванов (известный своими романами «Русь изначальная» и «Русь великая» – Ф.Ш.) и привез радостную весть: редсовет Детгиза постановил заключить договор на издание «Наследника» в объёме 40 листов (в рукописи их считается 60, на самом деле 50, а сдавать буду 45, так что сокращение небольшое)… …Мне пришлось выкинуть почти половину иллюстраций. В самом деле, как впихнуть чуть ли не 50 листов в один переплет малюсенькой по габаритам «Библиотеки приключений» – ума не приложу! Мне говорят: вон, Брянцев и Казанцев ходили к директору выклянчивать коленкор на обложку, а Вам он без всякой просьбы дал сразу на 90 тысяч! И, сказав сие, отходят и глядят – помру ли я сразу от радости, или побегу целовать директора… Ну, а я, конечно, приветствую и коленкор, и почётное место в «Библиотеке» рядом со Стивенсоном и Дюма, но предпочёл бы картонку, большой формат и… 50 листов текста… …«Наследник» лопается. 1 июля (1957 г – Ф.Ш.) он был сдан в производство и подписан Касселем (редактор книги — Ф.Ш.) в набор объёмом около 45 листов, а 2 июля вышел свеженький номер журнала «Крокодил» № 18, а в нем нечто оглушительно-громокипящее под заголовком «Призрак грозит пальцем» за подписью М. Львов. Есть хлесткие места, но можно было бы сделать и лучше: мы с Лурье (художник, автор рисунков к роману – Ф.Ш.) постарались облегчить фельетонисту его нехитрую задачу, поместив в журнале «Знание–сила» № 1 и 2 одну из глав с «Летучим Голландцем», мертвецами на борту и т. п. Я мог написать сильнее Львова, попадись мне такое!.. После появления «Крокодила» я лишь мельком появлялся в издательстве, видел испуганные взгляды… Полагаю, что прямо и грубо с плана не снимут, что соберут совещание, будут бить себя в груди и ломать головы… дескать, еще одна перередактура, убрать пиратов, лжевиконтов и призраков, вставить профсоюзы, русский флот и город Ленинград, перенести действие на целину и сменить название на «Внуки Суворова». Иванов же уверен, что просто напишут покаянное письмо, что учли критику и выпустят с большими купюрами… Конечно, дразнение быков этой 17-й главой было роковой непростительной ошибкой, и я понял только, увы, тогда, когда увидел журнал в талантливом оформлении А. Лурье. Тогда-то я сразу понял: даром не пройдет!» Однако же все прошло, как-то утихло, и «Наследник из Калькутты» вышел в свет в 1958 году почти без купюр и сокращений, хотя отец считал, что его роман сыроват, и с ним еще надо работать. * * * Приключения удивительной книги на этом не кончились, ибо на сцене вновь возник В.П. Василевский с прежним «стальным блеском в глазах», но уже с оттенком некой алчности. Отец говорил, что Василевский не раз оговаривал свою полную незаинтересованность в авторском гонораре. Впрочем, когда книга сочинялась, об этом думали меньше всего. Теперь же ситуация изменилась. Фамилия Василевского фигурировала на обложке книги, и это давало «соавтору» определённые права. «Василевский дождался, пока телёнок выкормится, и теперь решил, что пора резать: требует 50% гонорара… Конечно, занятно, что роман о романе так блистательно продолжается…» Резонно задавать вопрос: стоило ли отцу оставлять Василевского как соавтора? Разумеется, фактически он им не был, однако отец принял во внимание всю необычность возникновения рукописи, он хотел таким образом все-таки «отблагодарить» Василевского за создание возможностей творчества. Кроме того, как писал отец позже, он не хотел осложнять судьбу романа раскрытием подлинного лица своего мнимого соавтора. Ведь его фамилия стояла на титульном листе первоначальной рукописи. Отец испытывал в то время большие трудности с жильем и на основную часть гонорара купил домик в Подмосковье. Претензии Василевского грозили ему большими житейскими осложнениями, поэтому осенью 1958 года Детгиз обратился в народный суд Куйбышевского района Москвы, который 9 февраля 1959 года рассмотрел это весьма необычное дело. К тому времени выявились обстоятельства, доказывающие, что Василевский после окончания работы отца над созданием «Наследника» намечал избавиться от подлинного автора (в 1953-м году отец в письмах ко мне об этом умалчивал). Суд состоялся и был, по словам отца, «потрясающим». Василевский доказывал свое право тем, что спас жизнь подлинному автору, избавив его от тяжелой физической работы в «дальних краях», и отец этого не отрицал. Было заключено соглашение, по которому Василевский получал какие-то денежные суммы, но от претензий на соавторство отказывался. Все последующие издания согласно решению суда должны выходить под фамилией единственного автора – Р.А. Штильмарк. Правда, вскоре в Иркутске как-то стремительно и неожиданно вышло переиздание детгизовской книги под двумя фамилиями, чему отец очень огорчился. Тогда же зашел разговор о переиздании большим тиражом книги в Алма-Ате (изд-во «Казучпедгиз»), отец переделал для него предисловие и сделал небольшое изменение в тексте. Тогда-то и появились слова о «напористом бухгалтере» В.П. Василевском, «заболевшим этой книгой» на далекой северной стройке. На этом издании (1959 г.) указана только одна фамилия. Больше «Наследник из Калькутты» в нашей стране не издавался ни разу, хотя за рубежом был опубликован неоднократно (четыре раза в Болгарии, два – в Польше, а также в ЧССР и КНР). Во Всесоюзный дом детской книги пришло множество благожелательных отзывов и просьб о переиздании. В списке приключенческой литературы, рекомендованной для юношества, который был опубликован в газете «Книжное обозрение» № 12 за 1969 год, значилась книга… Штильмарка и Василевского. Обе эти фамилии чаще всего упоминаются и книголюбами, жаждущими иметь это издание. На книжном «черном» рынке цена книги давно достигла пятидесяти рублей и более. Отец уже не сворачивал с писательской тропы, он стал профессионалом и в 1965 году был принят в члены Союза писателей СССР. Его новые книги – «Повесть о страннике Российском» (1962), «Обзоры России» (1967), «Пассажир последнего рейса» (1974), «Звонкий колокол России» (1976) и «За Москвой-рекой» (1983) благожелательно были встречены читателями, получили одобрение критики. Отец постоянно и очень много ездил по стране, делая фотоиллюстрации для некоторых своих изданий, часто выступал перед читателями, активно откликался на текущие события, ратовал за чистоту родного языка, за сохранение архитектурных и природных памятников – вообще в нем очень сильна была гражданственная жилка, он был ярким сторонником гласности и демократизации нашего общества. Много сил он отдал работе над автобиографическим романом «Горсть света», который охватывает период с 1914-го по 1984 год (судьба этой рукописи – рассказ особый, ему еще не пришло время). На рабочем столе отца после его скоропостижной кончины в сентябре 1985 года (разрыв аорты случился, когда он ехал на выступление в Переделкино) остался незавершенный роман «Драгоценный камень фероньеры», который отец считал «русским вариантом» своей таёжной эпопеи. Почему не издавался с 1959 года «Наследник из Калькутты»? Формальным доводом являлся фельетон М. Львова, а также скептическая заметка А. Елкина, появившаяся в «Комсомольской правде» вскоре после выхода книги. Фактически же дело было прежде всего в большом объёме романа, его заведомом успехе на фоне других часто издававшихся книг (более идейных, но менее читаемых…). К тому же отец не был пробивным и назойливым автором, он по существу не предпринимал никаких усилий для переиздания, хотя и любил свое первое детище, рождённое при столь необычных обстоятельствах. В конце семидесятых годов группа друзей написала обращение в очень высокие инстанции о целесообразности переиздания, но Детгиз и Госкомиздат ответили решительным отказом. Уже незадолго до своей кончины отец решился оспорить их мнение и послал письмо на имя Ю.В. Андропова, которое, естественно, было переслано в тот же Госкомиздат. Пришел вежливый ответ, что вопрос будет рассмотрен дополнительно, для чего создана специальная рабочая группа во главе с известным писателем-фантастом Еремеем Парновым. Заключение этого авторитетного автора отец мне не показывал, но, как я понял, выводы его были не в пользу романа… Отцовские друзья не так уж давно предлагавшие переиздать «Наследника», ссылались на угрозы мирового империализма, на международную обстановку, на политику… Не думаю, чтобы «Наследник» остановил тех, кто угрожает «звездными войнами», или международных террористов. А вот нашей молодежи он, думается, действительно может быть очень полезен. Почему? Да по той простой причине, что чтение приключенческой литературы, увлечённость ею есть дело благое и доброе, потому что человек, запоем читающий «Наследника», не станет в это время (а даст бог и вообще никогда!) слушать тяжелый рок и балдеть от анаши или опиума. «…Главным моим самым заветным желанием является – служить моим молодым товарищам по трудным новостройкам, быть им полезным и интересным, отвлекать их от «козла» и бутылки (от наркотиков и «хэви металла» – добавить бы нужно сегодня! – Ф.Ш.) увлекать сюжетной остротою и идейной глубиной, романтикой образов, перекликающихся с самой жизнью», – так писал отец в своем, едва ли не единственном официальном обращении о переиздании «Наследника». Книга эта учит добру, хорошему вкусу, добротному языку. Она напоминает звонкую старую песню, будто бы после долгих радио- и телезавываний вдруг прорвался живой голос настоящего певца, и песни он поет знакомые, не раз когда-то слышанные… Кстати, пришлось мне недавно застрять в тайге, в избушке с коптилкой соляровой. Бессонница одолела, и ночами частенько я слушал транзистор. Прозвучало как-то в передаче радиостанции «Юность», что наши парни в Афганистане идут в бой под песни Аллы Пугачевой и Валерия Леонтьева. Уж каких только «роковых» мотивов, какой только «музыки поп» сейчас не услышишь! А вот ни «Варяга», ни «Раскинулось море широко», ни «Бригантины» не прозвучало из радиоящичка ни разу… Я же со времен студенческих и даже школьных экспедиций помню и люблю строки, так четко сочетающиеся теперь с памятью об отце: И в беде, и в радости, и в горе – Только чуточку прикрой глаза – В флибустьерском дальнем синем море Бригантина поднимает паруса! Не хочу ругать новые песни и новое время, но, вспоминая нашу первую встречу с отцом в енисейской тайге у Маклаково после долгой разлуки (сколько дичи было там, какая была охота!), хочу надеяться, что не будут забыты хорошие слова эти, как не забудется и не уйдет в небытие романтика прошлого.

Отрывки из романа-хроники «Горсть света» Писатель Роберт Александрович Штильмарк (1909-1985) наиболее известен своим приключенческим романом "Наследник из Калькутты", написанным во время заключения в сталинских лагерях на строительстве заполярной железной дороги Салехард-Игарка. Работник редакционно-издательского отдела Генштаба, боевой офицер, воевавший под осажденным Ленинградом, он был арестован за месяц до окончания Великой Отечественной войны. На допросах признал свою "вину" в том, что не одобрял переименования старых городов, снос Сухаревой башни и Красных ворот, назвал какое-то новое здание Москвы "спичечным коробком" (он не знал тогда архитектуры будущего!), хвалил американские машины "Студебеккеры"... В общем, получил самую распространенную в то время статью 58-10, как тогда говорили, "за болтовню". После реабилитации, став профессиональным писателем, отец написал еще несколько книг, но главным его трудом стал роман-хроника "Горсть света", созданный в 1970-1981 годах и пока не изданный. Написанный от третьего лица, роман воссоздает сложный путь автора, изображенного под именем Рональда Вальдека, охватывает период от первой мировой войны почти до наших дней, знакомит с подлинными событиями и множеством лиц, в том числе исторических или же известных в свое время. Роман сложен и не вполне завершен, автор предполагал продолжить работу над ним... "Горсть света" состоит из четырех книг. Первая посвящена семье главного героя, его детству и юности, вторая охватывает период тридцатых годов, третья - фронтовые события, возвращение в Москву. Заключительная книга (название ее "Немеркнущий свет") начинается с ареста в апреле 1945 года Рональда Вальдека... После следствия в тюрьмах Лубянки и Лефортова отец был приговорен Особым Совещанием к десяти годам исправительно-трудовых лагерей, из которых отбыл, с зачетом, восемь лет - сначала в Подмосковье, затем в Коми АССР и на севере Красноярского края. Предлагаемые отрывки из 4-й книги романа-хроники "Горсть света" повествуют об енисейских этапах лагерной эпопеи автора. _____________________ *Публикация, предисловие, послесловие и примечания Ф.Р.Штильмарка. Подготовка текста В.А.Ярославцева. Текст (за исключением раздела об игарском "крепостном театре") публикуется впервые -------------------------------------------------------------------------------- В Игарке этапников повели улицами, где крыша каждого дома, особенно длинных барачных строений, прихотливо изгибалась, подобно кошачьей спине, когда ее гладят. Вечная мерзлота... Миновали бесконечную территорию лесозавода со штабелями напиленных досок., готовых к погрузке на иностранные суда. В загородной местности, красочно названной Медвежий лог, их ждала, привычная картина: вахта, свежесрубленная проволочная зона, один, и то не вполне достроенный барак. Все это - будущий ОЛП № 2 (ОЛП - отдельный лагерный пункт). А на голом холмике, повыше лагерного барака, усадили прямо на реденькую травку всех 600 Марий, выгруженных из трюмов "Марии Ульяновой" - попутный женский этап. Конец июня - самый разгар здешней комариной муки, когда этих насекомых в воздухе больше, чем дождевых капель в непогоду! Десятки костров дымят что есть силы, а комары рвутся сквозь дым к человеческому телу, худому, расчесанному, измученному тюремным этапом. Так недели две и жили: повыше, под открытым небом, - женщины, пониже, в тесном бараке, - мужчины. Все эти две недели бывшие абезьяне (так называли себя заключенные, прибывшие на Енисейский Север этапом из лагеря поселка Абезь Коми АССР) были заняты постройкой помещений для будущей собственной зимовки. Рубили жилые бараки (морозы здесь под 50 градусов), строили конторские помещения, жилье для охраны и начальства. Шикарный особняк, ставший Советской Родине в сотни тысяч рублей, отгрохали для начальника железнодорожного строительства В Игарке с 1948 года располагалось управление строительства № 503 Главного управления лагерей железнодорожного строительства (ГУЛЖДС, входившее в ГУЛАГ - Главное управление лагерей МВД СССР), которое ведало сооружением восточного плеча железной дороги Салехард-Игарка. Эта дорога длиной 1263 километра строилась как первая очередь замысленной Сталиным Великой Трансполярной магистрали до Чукотки. По номеру управления стройку называли 503-й, на лагерном жаргоне - "пятьсот веселой". Начальником игарского участка стройки был полковник В.А.Барабанов. (Прим. составителя).. Провели туда водопровод, спроектировали канализацию, прихотливо отделали каждую комнату по-особому, разбили сад и учинили высокую ограду чуть ли не в кремлевском духе (Сейчас в этом здании размещается детский сад "Буратино"). Правда, вопреки его ожиданиям, новый ГУЛЖДСовский начальник не стал здесь единоличным и полновластным хозяином: слишком могутными были местные власти - МВД (включая пожарную охрану) и Игарский горком с его традициями. С этими верхами возникли у гулаговского начальника какие-то трения, из коих он не вышел победителем. Это вскоре почувствовали на себе его зэки! *** А тем временем Рональда Вальдека перевели из проектного бюро в ансамбль КВО ( культурно-воспитательный отдел ), то есть в театр. Прежнюю абезьскую труппу здесь разделили: драматический театр отправили почти на сто километров южнее, в станок Ермаково, что прямо на Полярном круге, а "Музкомедия" осталась в Игарке. Входили в эту сильную труппу (о такой Игарка не смела бы и мечтать... кабы не ГУЛАГ!) первоклассные певцы-актеры ведущих театров страны, сильные музыканты-солисты, две эстрадно-танцевальные пары, заслужившие административную высылку из-за излишней популярности на Западе, лучшие в России режиссеры, дирижеры и театральные художники. Главного из них в глаза и за глаза величали "магом и волшебником Александринки и Мариинки" и впоследствии долго поминали и оплакивали там, на невских берегах.. (Художником этим был Дмитрий Владимирович Зеленков). Состав крепостного театра был не мал: труппа в Игарке насчитывала 106 человек, из них четверо "первых" и 102 "вторых" ("Первыми" в системе лагерей называли вольнонаемных, в отличие от "вторых" - заключенных). Сюда входили актеры, оркестранты, балет, костюмерная, художники и рабочие сцены. Руководил этим ансамблем некто Р. (П.И.Раннев), актер-комик, женатый на способной актрисе-инженю Раечке (Сусанна Шигер), уважавшей своих заключенных коллег, в отличие от недалекого и малоодаренного супруга. Рональду выпала роль заведующего репертуарно-литературной частью, вместе с функцией дежурного режиссера, администратора, чтеца, лектора и конферансье. Перед спектаклями часто приходилось выступать с пояснениями, если шли отрывки из "Лебединого озера", "Русалки" или венских оперетт. Об этом театре заключенных, бесспорно, следовало бы издать особую монографию! Ни один из его зрителей никогда не забудет тех удивительных спектаклей. Вот пьесы, что особенно запомнились людям в постановке игарской труппы заключенных мастеров сцены: "Голубая мазурка" (с Аксеновым и Петровой в главных ролях), "Цыганский барон", "Холопка", "Раскинулось море широко", "Одиннадцать неизвестных", "Двенадцать месяцев", "Запорожец за Дунаем", "Наталка-Полтавка", "Свадьба в Малиновке", сцены из "Лебединого озера" и "Русалки". До генеральной репетиции была доведена "Сильва"... Можно сказать уверенно: тот, кто здесь, в игарском крепостном театре, посмотрел, например, хотя бы один спектакль маршаковских "Двенадцати месяцев", едва ли сможет удовлетвориться любой другой постановкой и трактовкой этой сказки. Саму пьесу игарские режиссеры переделали, что называется, в корне: придали ей мрачноватый, чисто местный колорит. Завлит и режиссер включили в спектакль элементы северного фольклора, две песни, сочиненные поэтами-узниками, придумали и обыграли "дорогу в никуда", ввели много злободневных реприз, включили новые мизансцены. Сам Маршак едва ли узнал бы свой текст и вряд ли запротестовал бы против такой актуализации умной пьесы! Кстати, начальнику строительства, поощрявшему деятельность своего "Ансамбля КВО" и лишь вынужденному потом уступить политотдельскому требованию ликвидировать все это предприятие, никак не поставишь в вину узость и отсутствие размаха: один гардероб и костюмерная театра оценивались в шесть миллионов рублей! Игарку, этот 20-тысячный город, населяли люди ссыльные, вчерашние заключенные и их охранители, тоже обычно не безгрешные: ведь на работу в лагерях, как правило, посылали лиц, списанных из армии за неблаговидные поступки, в чем-то проштрафившихся, а то и просто неспособных к несению службы армейской - по причине малограмотности, тупости или недисциплинированности. Их-то, стало быть, и посылали дисциплинировать лагерников, исправлять вчерашних военнопленных, любителей анекдотов, "социально-чуждых", лодырей, бытовых нарушителей, бывших кулаков, русских "эмигрантов", когда-то побывавших за рубежом и получивших приговоры за старые провинности тридцатилетней давности, а то и ни в чем не виноватых, но возвращенных в северные края отбывать профилактический десятилетний срок... Жили в Игарке и ее окрестностях также "националы" - репрессированные за принадлежность к народам Прибалтики, Кавказа, Крыма, Украины (бывшее казачество). Нетрудно представить, как эти люди относились к театру заключенных. Труднее поверить людям несведущим, тем более не жившим в условиях социализма того времени, что такой театр вообще МОГ существовать открыто, смог отпраздновать свое пятилетие (двое вольных еще в Абези получили "заслуженных" за спектакли, в коих участвовали наравне с заключенными) и, вопреки косым партийным и политотдельским взглядам, мог совершать свои сценические подвиги! А что значил этот театр для самих артистов - невозможно объяснить коротко. Они любили его самозабвенно и беззаветно. Хозяева и не представляли себе, что труд, вдохновение и божий дар таланта, ежедневно приносимые заключенными служителями муз в жертву искусству, творчеству, - превосходили их физические и нравственные силы. Здоровье никак не компенсировалось гулаговским пайком, а человеческое достоинство, особенно женское, унижалось на каждом шагу. Сердца то и дело содрогались от оскорблений и поношений, как пораненные листья стыдливой мимозы... В театре, бывало, давали по два спектакля в день: утром и вечером. Это требовало усиленных репетиций. Раньше других слабели артисты балета - сперва танцовщики-мужчины, потом и балерины. Заболевших ставили на УДП (усиленное дополнительное питание, в переводе на реалистический язык - "умрешь днем позже"), но это была столь слабым подспорьем, что театр и зрители несли потерю за потерей. А чтобы "актеры" не забывались, их точно так же, как и "анжинеров", частенько поднимали ночью по сигналу аврала на разгрузку угля. Производилась она пудовыми лопатами с железнодорожных платформ в Абези, а в Игарке - с барж. После разгрузки требовалось еще "очистить габариты", то есть отбросать угольные холмы в сторону. В Игарке, разнообразия ради, поднимали театр на разгрузку леса, то бишь на катание балансов при лесной бирже. Бывали и срочные работы по лагерю, когда, например, после ночной пурги требовалось отвалить наметенные снежные горы от ограждения зоны. Расчистка этих снежных завалов требовала от артистов изрядного напряжения сил, хотя учитывалась по категории самых легких работ. ...Рональд выходил на просцениум перед занавесом, видел перед собою уже затемненный зал с голубыми лампочками у запасных выходов, обращался к плотным, до тесноты заполненным публикой рядам, и воистину забывал в эти минуты, пока рассказывал о Пушкине, Толстом или Даргомыжском, какая пропасть отделяет его, бесправного зэка, от сидящих в зале. (Инженер-изыскатель 503-й стройки А.Побожий оставил в своих воспоминаниях "Мертвая дорога" ("Новый мир", 1964, № 8) красноречивое описание одного из таких спектаклей, где блистающие среди публики в зале многочисленными орденами парадные мундиры офицеров МВД и госбезопасности соседствовали с роскошными туалетами, соболиными палантинами, золотом и бриллиантами их жен, вызывающе-бесстыдно контрастируя с испитыми лицами и темными заскорузлыми руками доставленных из ближайшего лагпункта заключенных артистов. (Прим. составителя)) Подчас это столкновение противоречивых эмоций - творческой радости и человеческой униженности - достигало трагической остроты или вело к эмоциональным взрывам. Когда публика, потрясенная красотой декораций к спектаклю "Раскинулось море широко", устроила талантливому художнику-ленинградцу десятиминутную овацию, выкрикивая его имя, известное стране, а тупица из политотдела запретил ему выйти и поклониться со сцены, чаша долготерпения этого выдающегося сценического мастера переполнилась, и он повесился в служебной уборной. (Произошло это, правда, позднее, уже после разгона игарской труппы, во время спектакля в поселке Ермаково). Причем художнику-самоубийце оставалось до освобождения всего одиннадцать месяцев... Явившийся взглянуть на холодеющее тело, на чистый и благородный мертвый лик художника, происходившего из рода Лансере по мужской и Бенуа по женской линии, главный виновник этой трагедии (как и разгона игарской труппы) политотдельский начальник Ш. обратился к угрюмо молчавшей толпе заключенных с лицемерным возгласом: - Эх вы, какой талант не уберегли! (Эта трагедия на всю жизнь врезалась в память отца, он не мог вспоминать и говорить об этом спокойно. Художником этим был Дмитрий Владимирович Зеленков; фамилия полковника, начальника политотдела 503-й стройки - Штанько) Шоковые психологические взрывы или, как их теперь называют, стрессы случались у людей театра и по-иному. 31 декабря 1949 года, после вечернего спектакля, артистам-заключенным разрешили остаться в театральном здании для встречи Нового года, разумеется, под усиленным контролем. Надзиратели и вохра уселись у входов, заняли посты в фойе и за кулисами. Было запрещено допускать в театр вольных горожан, поклонников талантов, однако некие тайные благодетели прислали (а иные просто прихватили на спектакль и вручили любимым артистам) изрядное количество яств и питий. Посему весь конвой дружно спал еще до боя часов, а зэки, кажется, впервые в истории крепостного театра почувствовали себя почти свободно. Намечавшиеся романы в ту ночь бурно претворялись в жизнь, счастливые пары уединялись в ложах и артистических уборных... Герой этой повести в ту новогоднюю ночь тоже пережил нечто новое и тревожно-волнующее... Ему стало беспричинно весело, и он вдруг понял, что недавно принятая в труппу балерина Наташа с некоторых пор проявляла к нему известное внимание. Они танцевали под веселую оркестровую музыку, поужинали Рональдовыми запасами в директорском кабинете и... остались в этом кабинете до утра. Рональда назначили ответственным за порядок на вечере, и он несколько раз покидал Наташу, спящую на директорском диване, запирал двери кабинета на ключ и, обходя группу за группой, поздравлял товарищей, чокался и шутил. Потом снова осторожно отмыкал кабинет. Именно в ту ночь Рональд наблюдал эмоциональный пароксизм у человека высокой культуры и превосходно-воспитанного. Пианист с европейски известным именем, ближайший аккомпаниатор одного из ведущих скрипачей страны (пианист Всеволод Топилин, первый аккомпаниатор Давида Ойстраха), отбывал 10-летний срок за то, что из ополченченской дивизии попал в плен и там... не подох с голоду. Известно, немцы высоко ценят хорошую музыку. Узнав, что пленный солдат является музыкантом-виртуозом, допустили его к инструменту. Закрытые выступления этого пианиста для узкого круга слушателей стали сенсацией. В конце концов, незадолго до падения рейха, его выпустили из лагеря и дали возможность концертировать для публики, в том числе для русских военнопленных, немецких вдов и сирот. Домой, в Россию, он возвратился по доброй воле, получив заверения советских органов, что на его ограниченную концертную деятельность в Германии никаких косых взглядов не будет. По прибытии в Москву он был, однако, вскоре арестован, судим и отбывал срок на общих основаниях, пока заключенным театральным работникам не удалось, после нелегких хлопот, перевести его в свой "ансамбль". Положение его было, однако, непрочным и в конце концов политотдел отослал его в суровый режимный лагерь - Тайшетский (но это произошло полугодом позже). В ту новогоднюю ночь пианист перехватил спиртного. Опекавшая его певица Дора (театральная прима) оттащила своего подопечного от концертного "Бехштейна" и увела на сцену, со всех сторон укрытую в тот час от недобрых взоров двойным занавесом. Рональд во время одного из своих обходов заглянул к ним с бокалом шампанского - чокнуться и сказать что-то ободряющее. Пианиста била судорога. С перекосившимся лицом он рвался из мягких женских рук и глухо стонал. Рональд заметил на полу клочки разорванного портрета товарища Сталина! - Кот уссатый...- стонал музыкант.- Кот п-р-р-окля-тый! Душитель мира и миллионов! Кот ус-с-атый... Безродный грузинский выб..... Палач! Крокодил окаянный! Издох бы он завтра - и все в мире переменилось бы! Побелевшая от страха прима то кидалась поднимать обрывки портрета, то зажимала рот возлюбленному, то беспомощно, в слезах, молила Рональда взглядом не обращать внимания на слова обезумевшего. Ведь он нарушал основное, золотое советское правило осторожности: говорить с долей откровенности можно только вдвоем! Третий - уже свидетель! Для будущего следствия! Рональд быстро убрал со сцены опасные улики, спросил, где "крокодил" висел (оказалось, в костюмерной), попытался успокоить расходившегося друга. - Слушай, - говорил он тихо и убедительно, - неужели ты всерьез считаешь, будто этот грузинский урка на самом деле главный воротила нашего бедлама? Он просто выставлен, экспонирован, как идол у язычников, сделан объектом поклонения оглупленного народа. Боюсь, что даже если и околел бы - ничего у нас не улучшится. Пароксизм, видимо, смягчился, из глаз пианиста уходило безумие ненависти, он начинал понимать, что ему говорил Рональд. Но это снова вызвало его яростный протест! - Нет, нет! Обязательно улучшится! Если бы немцам удалось покушение 20 июля на фюрера, произошла бы смена фашистского божка, и это принесло бы перемены. Наш красный фашизм тоже изменился бы с уходом "крокодила". Нас бы не стали больше держать здесь; всё это он! Лагеря - он! Голод - он! Ссылка целых народов - он! Издохнет - будет по-другому. - Ну, дай-то Бог. Только я боюсь в это верить. Саму систему надо перетряхивать, вот что я понял, наконец! Только, брат, давай скорее ложись в артистической, а Дорочка с тобой посидит... "Крокодила" в костюмерной я сейчас заменю - у меня один лишний в запасе лежит. ...На "Сильве", доведенной до генеральной репетиции, политотдел 503-й стройки добился закрытия театра. Примечательной была преамбула к этому постановлению, вынесенному комиссией: "Признать театр Музкомедии Ансамбля КВО лучшим музыкальным театром в Красноярском крае..." Постановление заканчивалось пунктом о немедленном закрытии сего театра, ввиду создания излишнего авторитета заключенным исполнителям и т.д. Здание театра передавалось самодеятельному коллективу лесозавода. Артистов же разогнали по колоннам (в системе ГУЛЖДС лагеря, или ОЛПы, принято было называть колоннами), на общие подконвойные работы. Их, в сущности, ни в чем не обвиняли! Просто сочли недопустимым привлекать к ним внимание, симпатии и даже любовь игарских граждан. А неделей позже здание театра, внезапно охваченное огнем, начиная с чердака, сгорело дотла. Природа поистине не терпит пустоты! Как подозревали, подожгли театр детдомовцы, любившие детские утренники. Несомненно, этот подвиг явился как бы своеобразной данью любви к обожаемым артистам и пренебрежения к топорной самодеятельности с лесозавода. *** Из Игарки бывших артистов везли на машинах по оледенелому, заснеженному Енисею. Конец апреля бывает здесь бурным и холодным: метут ночные метели и пурги, днем солнце размягчает льды и снега, ночью их снова сковывает 40-градусный мороз. Этап проследовал мимо селения Полой - его избушки на хладном енисейском бреге мелькнули справа по курсу грузовиков, кое--как ползущих вверх по реке. Слава у Полоя была недобрая! Власти сослали сюда восемь или девять сотен без вины виноватых женщин. Они принадлежали к репрессированным нациям и народностям, и, стало быть, подлежали высылке на Север. Вохра, сопровождавшая этап с артистами, равнодушно поясняла мимоходом, что более половины этих женщин - немки из Поволжья, с Украины и Кавказа. Прочие - крымские татарки, гречанки и болгарки, есть также немало женщин прибалтийских, есть карельские финки и даже итальянки из-под Минеральных Вод. Избушек в Полое имелось всего три-четыре десятка, и каждое строение должно было, по замыслу заботливых властителей, вместить по 20-35 ссыльных спецпоселенок. Работы не предоставлялось никакой, платили женщинам крошечное пособие на пропитание, но и его реализовать было негде - до Игарки или Ермаково слишком далеко, а ближе - ничего не купить! Инструментов для сооружения новых жилищ поблизости не имелось, уж не говоря об отсутствии мужских рук и голов. Начались болезни от скученности и недоедания... Убогие домишки этого рокового селения исчезли с глаз этапников, и сразу забылось чужое горе - томила неизвестность судьбы собственной, мысль о завтрашнем дне на чужих колоннах, среди ворья, на работах общих, подконвойных, согласно политотдельским директивам. В Ермаково (в 1950 году управление 503-й стройки перевели из Игарки в поселок Ермаково, где железная дорога выходила с запада к Енисею; там же сооружались станция и одно из основных депо. (Прим. составителя)) на штабной колонне игарских этапников поместили в одном бараке с местной драматической труппой. Многие абезьяне впервые вновь встретились с игарцами. Начальство торопилось до ростепели и половодья забросить в глубь тайги, особенно на новые "колышки", свежую рабсилу и все необходимое для устройства новых опорных лагпунктов. Им предстояло уже в этом году прокладывать в лесах и тундре будущую "пятьсот веселую" железнодорожную трассу по наметкам экспедиции ГУЛЖДС (Северная объединенная проектно-изыскательская экспедиция "Желдорпроекта" ГУЛЖДС Министерства внутренних дел СССР.). В официальных докладах техперсоналу уже открыто говорилось, что начальник этой экспедиции Татаринов получает директивы лично от товарища Сталина. Мол, не реже двух раз в году Татаринов докладывает товарищу Сталину о ходе изысканий, основах проекта, а теперь уже и о работах на трассе. Хозяин, дескать, весьма благоволит к инженеру-чекисту Татаринову и придает большое значение строительству заполярной железной дороги! Поэтому ГУЛЖДСовское начальство поначалу держалось довольно заносчиво перед начальством местным, районным и краевым. Однако местное начальство тоже не лыком шито! Оно гораздо лучше знало коварство северной природы, включая трудную для освоения геологию, капризы вечной мерзлоты и сумасшедшую метеорологию, особенности водных путей и воздушного транспорта в Заполярье. Местное руководство уже два десятилетия, от времени создания глубоководных портов Игарка и Дудинка, усиленно занималось разработкой (хоть и хищнической на его лад) лесных и прочих богатств, оборудовало лесозаводы для экспорта "сибирского леса", развивало - в основном усилиями тех же зэков - Норильский горно-металлургический комбинат и отнюдь не склонно было видеть в гулаговских железнодорожниках некую высшую силу; скорее усматривало в них своих подсобников. Это местное руководство быстро сбило спесь с ГУЛЖДСовцев, постепенно отменило их особые прерогативы, вроде исключительного снабжения, права на роскошь, скажем, такую, как свой крепостной театр, и прочие барские затеи. Более того: к самому плану грандиозного заполярного железнодорожного строительства оно отнеслось довольно скептически, раньше всех поняв его неисполнимость. Поэтому после смерти Хозяина и Инициатора стройка была реорганизована, сокращена и в конце концов свернута. (См. об этом документальную повесть А.Побожия "Мертвая дорога" в № 8 журнала "Новый мир" за 1964 год. (Прим. автора)) Но это произошло через несколько лет. А в те первомайские дни 1950 года на Ермаковской штабной колонне и в соседних лагпунктах спешно готовили таежный этап. Отбирали заключенных с первой категорией здоровья. А также проштрафившихся, которых предназначали на будущую штрафную колонну под номером 33, с усиленным режимом. Штрафной лагпункт - это тюрьма в тюрьме! Одна мысль о ней должна служить пугалом рядовому зэку (примерно как мысль о заградотряде - для армейского дезертира). У Рональда категория трудоспособности значилась второй (сказывались фронтовые ранения и контузии, пошаливал "мотор" -намечался миокардит). Однако его в этапный список включили, притом с четким назначением - на самую дальнюю колонну трассы, под номером 37, в урочище Янов Стан, что километрах в 150 к юго-западу от Ермаково. Этапные условия были тяжелы, таежный путь - не близок, однако 37-я колонна отстроена и обжита с прошлой осени, люди поселены в рубленые бараки, в самом поселке Янов Стан есть вольное население, а главное - там требуется топограф для полевых и камеральных работ. С этим назначением Рональд туда и направлялся; он нашел его выигрышным, несмотря на все трудности путевые. Они-то требуют всего двух-трехсуточных тягот, зато завидна должность геодезиста, это тебе не лесоповал! Здесь, в Ермаково, работали много прежних абезьских сослуживцев по Северному Управлению. Они-то и помогли направить Рональда в Янов Стан на хорошую работу. Тексты Отрывки из 4-й книги романа-хроники "Горсть света" повествуют об енисейских этапах лагерной эпопеи автора. _____________________ *Публикация, предисловие, послесловие и примечания Ф.Р.Штильмарка. Подготовка текста В.А.Ярославцева. Текст (за исключением раздела об игарском "крепостном театре") публикуется впервые ________________________________________ В Игарке этапников повели улицами, где крыша каждого дома, особенно длинных барачных строений, прихотливо изгибалась, подобно кошачьей спине, когда ее гладят. Вечная мерзлота... Миновали бесконечную территорию лесозавода со штабелями напиленных досок., готовых к погрузке на иностранные суда. В загородной местности, красочно названной Медвежий лог, их ждала, привычная картина: вахта, свежесрубленная проволочная зона, один, и то не вполне достроенный барак. Все это - будущий ОЛП № 2 (ОЛП - отдельный лагерный пункт). А на голом холмике, повыше лагерного барака, усадили прямо на реденькую травку всех 600 Марий, выгруженных из трюмов "Марии Ульяновой" - попутный женский этап. Конец июня - самый разгар здешней комариной муки, когда этих насекомых в воздухе больше, чем дождевых капель в непогоду! Десятки костров дымят что есть силы, а комары рвутся сквозь дым к человеческому телу, худому, расчесанному, измученному тюремным этапом. Так недели две и жили: повыше, под открытым небом, - женщины, пониже, в тесном бараке, - мужчины. Все эти две недели бывшие абезьяне (так называли себя заключенные, прибывшие на Енисейский Север этапом из лагеря поселка Абезь Коми АССР) были заняты постройкой помещений для будущей собственной зимовки. Рубили жилые бараки (морозы здесь под 50 градусов), строили конторские помещения, жилье для охраны и начальства. Шикарный особняк, ставший Советской Родине в сотни тысяч рублей, отгрохали для начальника железнодорожного строительства В Игарке с 1948 года располагалось управление строительства № 503 Главного управления лагерей железнодорожного строительства (ГУЛЖДС, входившее в ГУЛАГ - Главное управление лагерей МВД СССР), которое ведало сооружением восточного плеча железной дороги Салехард-Игарка. Эта дорога длиной 1263 километра строилась как первая очередь замысленной Сталиным Великой Трансполярной магистрали до Чукотки. По номеру управления стройку называли 503-й, на лагерном жаргоне - "пятьсот веселой". Начальником игарского участка стройки был полковник В.А.Барабанов. (Прим. составителя).. Провели туда водопровод, спроектировали канализацию, прихотливо отделали каждую комнату по-особому, разбили сад и учинили высокую ограду чуть ли не в кремлевском духе (Сейчас в этом здании размещается детский сад "Буратино"). Правда, вопреки его ожиданиям, новый ГУЛЖДСовский начальник не стал здесь единоличным и полновластным хозяином: слишком могутными были местные власти - МВД (включая пожарную охрану) и Игарский горком с его традициями. С этими верхами возникли у гулаговского начальника какие-то трения, из коих он не вышел победителем. Это вскоре почувствовали на себе его зэки! *** А тем временем Рональда Вальдека перевели из проектного бюро в ансамбль КВО ( культурно-воспитательный отдел ), то есть в театр. Прежнюю абезьскую труппу здесь разделили: драматический театр отправили почти на сто километров южнее, в станок Ермаково, что прямо на Полярном круге, а "Музкомедия" осталась в Игарке. Входили в эту сильную труппу (о такой Игарка не смела бы и мечтать... кабы не ГУЛАГ!) первоклассные певцы-актеры ведущих театров страны, сильные музыканты-солисты, две эстрадно-танцевальные пары, заслужившие административную высылку из-за излишней популярности на Западе, лучшие в России режиссеры, дирижеры и театральные художники. Главного из них в глаза и за глаза величали "магом и волшебником Александринки и Мариинки" и впоследствии долго поминали и оплакивали там, на невских берегах.. (Художником этим был Дмитрий Владимирович Зеленков). Состав крепостного театра был не мал: труппа в Игарке насчитывала 106 человек, из них четверо "первых" и 102 "вторых" ("Первыми" в системе лагерей называли вольнонаемных, в отличие от "вторых" - заключенных). Сюда входили актеры, оркестранты, балет, костюмерная, художники и рабочие сцены. Руководил этим ансамблем некто Р. (П.И.Раннев), актер-комик, женатый на способной актрисе-инженю Раечке (Сусанна Шигер), уважавшей своих заключенных коллег, в отличие от недалекого и малоодаренного супруга. Рональду выпала роль заведующего репертуарно-литературной частью, вместе с функцией дежурного режиссера, администратора, чтеца, лектора и конферансье. Перед спектаклями часто приходилось выступать с пояснениями, если шли отрывки из "Лебединого озера", "Русалки" или венских оперетт. Об этом театре заключенных, бесспорно, следовало бы издать особую монографию! Ни один из его зрителей никогда не забудет тех удивительных спектаклей. Вот пьесы, что особенно запомнились людям в постановке игарской труппы заключенных мастеров сцены: "Голубая мазурка" (с Аксеновым и Петровой в главных ролях), "Цыганский барон", "Холопка", "Раскинулось море широко", "Одиннадцать неизвестных", "Двенадцать месяцев", "Запорожец за Дунаем", "Наталка-Полтавка", "Свадьба в Малиновке", сцены из "Лебединого озера" и "Русалки". До генеральной репетиции была доведена "Сильва"... Можно сказать уверенно: тот, кто здесь, в игарском крепостном театре, посмотрел, например, хотя бы один спектакль маршаковских "Двенадцати месяцев", едва ли сможет удовлетвориться любой другой постановкой и трактовкой этой сказки. Саму пьесу игарские режиссеры переделали, что называется, в корне: придали ей мрачноватый, чисто местный колорит. Завлит и режиссер включили в спектакль элементы северного фольклора, две песни, сочиненные поэтами-узниками, придумали и обыграли "дорогу в никуда", ввели много злободневных реприз, включили новые мизансцены. Сам Маршак едва ли узнал бы свой текст и вряд ли запротестовал бы против такой актуализации умной пьесы! Кстати, начальнику строительства, поощрявшему деятельность своего "Ансамбля КВО" и лишь вынужденному потом уступить политотдельскому требованию ликвидировать все это предприятие, никак не поставишь в вину узость и отсутствие размаха: один гардероб и костюмерная театра оценивались в шесть миллионов рублей! Игарку, этот 20-тысячный город, населяли люди ссыльные, вчерашние заключенные и их охранители, тоже обычно не безгрешные: ведь на работу в лагерях, как правило, посылали лиц, списанных из армии за неблаговидные поступки, в чем-то проштрафившихся, а то и просто неспособных к несению службы армейской - по причине малограмотности, тупости или недисциплинированности. Их-то, стало быть, и посылали дисциплинировать лагерников, исправлять вчерашних военнопленных, любителей анекдотов, "социально-чуждых", лодырей, бытовых нарушителей, бывших кулаков, русских "эмигрантов", когда-то побывавших за рубежом и получивших приговоры за старые провинности тридцатилетней давности, а то и ни в чем не виноватых, но возвращенных в северные края отбывать профилактический десятилетний срок... Жили в Игарке и ее окрестностях также "националы" - репрессированные за принадлежность к народам Прибалтики, Кавказа, Крыма, Украины (бывшее казачество). Нетрудно представить, как эти люди относились к театру заключенных. Труднее поверить людям несведущим, тем более не жившим в условиях социализма того времени, что такой театр вообще МОГ существовать открыто, смог отпраздновать свое пятилетие (двое вольных еще в Абези получили "заслуженных" за спектакли, в коих участвовали наравне с заключенными) и, вопреки косым партийным и политотдельским взглядам, мог совершать свои сценические подвиги! А что значил этот театр для самих артистов - невозможно объяснить коротко. Они любили его самозабвенно и беззаветно. Хозяева и не представляли себе, что труд, вдохновение и божий дар таланта, ежедневно приносимые заключенными служителями муз в жертву искусству, творчеству, - превосходили их физические и нравственные силы. Здоровье никак не компенсировалось гулаговским пайком, а человеческое достоинство, особенно женское, унижалось на каждом шагу. Сердца то и дело содрогались от оскорблений и поношений, как пораненные листья стыдливой мимозы... В театре, бывало, давали по два спектакля в день: утром и вечером. Это требовало усиленных репетиций. Раньше других слабели артисты балета - сперва танцовщики-мужчины, потом и балерины. Заболевших ставили на УДП (усиленное дополнительное питание, в переводе на реалистический язык - "умрешь днем позже"), но это была столь слабым подспорьем, что театр и зрители несли потерю за потерей. А чтобы "актеры" не забывались, их точно так же, как и "анжинеров", частенько поднимали ночью по сигналу аврала на разгрузку угля. Производилась она пудовыми лопатами с железнодорожных платформ в Абези, а в Игарке - с барж. После разгрузки требовалось еще "очистить габариты", то есть отбросать угольные холмы в сторону. В Игарке, разнообразия ради, поднимали театр на разгрузку леса, то бишь на катание балансов при лесной бирже. Бывали и срочные работы по лагерю, когда, например, после ночной пурги требовалось отвалить наметенные снежные горы от ограждения зоны. Расчистка этих снежных завалов требовала от артистов изрядного напряжения сил, хотя учитывалась по категории самых легких работ. ...Рональд выходил на просцениум перед занавесом, видел перед собою уже затемненный зал с голубыми лампочками у запасных выходов, обращался к плотным, до тесноты заполненным публикой рядам, и воистину забывал в эти минуты, пока рассказывал о Пушкине, Толстом или Даргомыжском, какая пропасть отделяет его, бесправного зэка, от сидящих в зале. (Инженер-изыскатель 503-й стройки А.Побожий оставил в своих воспоминаниях "Мертвая дорога" ("Новый мир", 1964, № 8) красноречивое описание одного из таких спектаклей, где блистающие среди публики в зале многочисленными орденами парадные мундиры офицеров МВД и госбезопасности соседствовали с роскошными туалетами, соболиными палантинами, золотом и бриллиантами их жен, вызывающе-бесстыдно контрастируя с испитыми лицами и темными заскорузлыми руками доставленных из ближайшего лагпункта заключенных артистов. (Прим. составителя)) Подчас это столкновение противоречивых эмоций - творческой радости и человеческой униженности - достигало трагической остроты или вело к эмоциональным взрывам. Когда публика, потрясенная красотой декораций к спектаклю "Раскинулось море широко", устроила талантливому художнику-ленинградцу десятиминутную овацию, выкрикивая его имя, известное стране, а тупица из политотдела запретил ему выйти и поклониться со сцены, чаша долготерпения этого выдающегося сценического мастера переполнилась, и он повесился в служебной уборной. (Произошло это, правда, позднее, уже после разгона игарской труппы, во время спектакля в поселке Ермаково). Причем художнику-самоубийце оставалось до освобождения всего одиннадцать месяцев... Явившийся взглянуть на холодеющее тело, на чистый и благородный мертвый лик художника, происходившего из рода Лансере по мужской и Бенуа по женской линии, главный виновник этой трагедии (как и разгона игарской труппы) политотдельский начальник Ш. обратился к угрюмо молчавшей толпе заключенных с лицемерным возгласом: - Эх вы, какой талант не уберегли! (Эта трагедия на всю жизнь врезалась в память отца, он не мог вспоминать и говорить об этом спокойно. Художником этим был Дмитрий Владимирович Зеленков; фамилия полковника, начальника политотдела 503-й стройки - Штанько) Шоковые психологические взрывы или, как их теперь называют, стрессы случались у людей театра и по-иному. 31 декабря 1949 года, после вечернего спектакля, артистам-заключенным разрешили остаться в театральном здании для встречи Нового года, разумеется, под усиленным контролем. Надзиратели и вохра уселись у входов, заняли посты в фойе и за кулисами. Было запрещено допускать в театр вольных горожан, поклонников талантов, однако некие тайные благодетели прислали (а иные просто прихватили на спектакль и вручили любимым артистам) изрядное количество яств и питий. Посему весь конвой дружно спал еще до боя часов, а зэки, кажется, впервые в истории крепостного театра почувствовали себя почти свободно. Намечавшиеся романы в ту ночь бурно претворялись в жизнь, счастливые пары уединялись в ложах и артистических уборных... Герой этой повести в ту новогоднюю ночь тоже пережил нечто новое и тревожно-волнующее... Ему стало беспричинно весело, и он вдруг понял, что недавно принятая в труппу балерина Наташа с некоторых пор проявляла к нему известное внимание. Они танцевали под веселую оркестровую музыку, поужинали Рональдовыми запасами в директорском кабинете и... остались в этом кабинете до утра. Рональда назначили ответственным за порядок на вечере, и он несколько раз покидал Наташу, спящую на директорском диване, запирал двери кабинета на ключ и, обходя группу за группой, поздравлял товарищей, чокался и шутил. Потом снова осторожно отмыкал кабинет. Именно в ту ночь Рональд наблюдал эмоциональный пароксизм у человека высокой культуры и превосходно-воспитанного. Пианист с европейски известным именем, ближайший аккомпаниатор одного из ведущих скрипачей страны (пианист Всеволод Топилин, первый аккомпаниатор Давида Ойстраха), отбывал 10-летний срок за то, что из ополченченской дивизии попал в плен и там... не подох с голоду. Известно, немцы высоко ценят хорошую музыку. Узнав, что пленный солдат является музыкантом-виртуозом, допустили его к инструменту. Закрытые выступления этого пианиста для узкого круга слушателей стали сенсацией. В конце концов, незадолго до падения рейха, его выпустили из лагеря и дали возможность концертировать для публики, в том числе для русских военнопленных, немецких вдов и сирот. Домой, в Россию, он возвратился по доброй воле, получив заверения советских органов, что на его ограниченную концертную деятельность в Германии никаких косых взглядов не будет. По прибытии в Москву он был, однако, вскоре арестован, судим и отбывал срок на общих основаниях, пока заключенным театральным работникам не удалось, после нелегких хлопот, перевести его в свой "ансамбль". Положение его было, однако, непрочным и в конце концов политотдел отослал его в суровый режимный лагерь - Тайшетский (но это произошло полугодом позже). В ту новогоднюю ночь пианист перехватил спиртного. Опекавшая его певица Дора (театральная прима) оттащила своего подопечного от концертного "Бехштейна" и увела на сцену, со всех сторон укрытую в тот час от недобрых взоров двойным занавесом. Рональд во время одного из своих обходов заглянул к ним с бокалом шампанского - чокнуться и сказать что-то ободряющее. Пианиста била судорога. С перекосившимся лицом он рвался из мягких женских рук и глухо стонал. Рональд заметил на полу клочки разорванного портрета товарища Сталина! - Кот уссатый...- стонал музыкант.- Кот п-р-р-окля-тый! Душитель мира и миллионов! Кот ус-с-атый... Безродный грузинский выб..... Палач! Крокодил окаянный! Издох бы он завтра - и все в мире переменилось бы! Побелевшая от страха прима то кидалась поднимать обрывки портрета, то зажимала рот возлюбленному, то беспомощно, в слезах, молила Рональда взглядом не обращать внимания на слова обезумевшего. Ведь он нарушал основное, золотое советское правило осторожности: говорить с долей откровенности можно только вдвоем! Третий - уже свидетель! Для будущего следствия! Рональд быстро убрал со сцены опасные улики, спросил, где "крокодил" висел (оказалось, в костюмерной), попытался успокоить расходившегося друга. - Слушай, - говорил он тихо и убедительно, - неужели ты всерьез считаешь, будто этот грузинский урка на самом деле главный воротила нашего бедлама? Он просто выставлен, экспонирован, как идол у язычников, сделан объектом поклонения оглупленного народа. Боюсь, что даже если и околел бы - ничего у нас не улучшится. Пароксизм, видимо, смягчился, из глаз пианиста уходило безумие ненависти, он начинал понимать, что ему говорил Рональд. Но это снова вызвало его яростный протест! - Нет, нет! Обязательно улучшится! Если бы немцам удалось покушение 20 июля на фюрера, произошла бы смена фашистского божка, и это принесло бы перемены. Наш красный фашизм тоже изменился бы с уходом "крокодила". Нас бы не стали больше держать здесь; всё это он! Лагеря - он! Голод - он! Ссылка целых народов - он! Издохнет - будет по-другому. - Ну, дай-то Бог. Только я боюсь в это верить. Саму систему надо перетряхивать, вот что я понял, наконец! Только, брат, давай скорее ложись в артистической, а Дорочка с тобой посидит... "Крокодила" в костюмерной я сейчас заменю - у меня один лишний в запасе лежит. ...На "Сильве", доведенной до генеральной репетиции, политотдел 503-й стройки добился закрытия театра. Примечательной была преамбула к этому постановлению, вынесенному комиссией: "Признать театр Музкомедии Ансамбля КВО лучшим музыкальным театром в Красноярском крае..." Постановление заканчивалось пунктом о немедленном закрытии сего театра, ввиду создания излишнего авторитета заключенным исполнителям и т.д. Здание театра передавалось самодеятельному коллективу лесозавода. Артистов же разогнали по колоннам (в системе ГУЛЖДС лагеря, или ОЛПы, принято было называть колоннами), на общие подконвойные работы. Их, в сущности, ни в чем не обвиняли! Просто сочли недопустимым привлекать к ним внимание, симпатии и даже любовь игарских граждан. А неделей позже здание театра, внезапно охваченное огнем, начиная с чердака, сгорело дотла. Природа поистине не терпит пустоты! Как подозревали, подожгли театр детдомовцы, любившие детские утренники. Несомненно, этот подвиг явился как бы своеобразной данью любви к обожаемым артистам и пренебрежения к топорной самодеятельности с лесозавода. *** Из Игарки бывших артистов везли на машинах по оледенелому, заснеженному Енисею. Конец апреля бывает здесь бурным и холодным: метут ночные метели и пурги, днем солнце размягчает льды и снега, ночью их снова сковывает 40-градусный мороз. Этап проследовал мимо селения Полой - его избушки на хладном енисейском бреге мелькнули справа по курсу грузовиков, кое--как ползущих вверх по реке. Слава у Полоя была недобрая! Власти сослали сюда восемь или девять сотен без вины виноватых женщин. Они принадлежали к репрессированным нациям и народностям, и, стало быть, подлежали высылке на Север. Вохра, сопровождавшая этап с артистами, равнодушно поясняла мимоходом, что более половины этих женщин - немки из Поволжья, с Украины и Кавказа. Прочие - крымские татарки, гречанки и болгарки, есть также немало женщин прибалтийских, есть карельские финки и даже итальянки из-под Минеральных Вод. Избушек в Полое имелось всего три-четыре десятка, и каждое строение должно было, по замыслу заботливых властителей, вместить по 20-35 ссыльных спецпоселенок. Работы не предоставлялось никакой, платили женщинам крошечное пособие на пропитание, но и его реализовать было негде - до Игарки или Ермаково слишком далеко, а ближе - ничего не купить! Инструментов для сооружения новых жилищ поблизости не имелось, уж не говоря об отсутствии мужских рук и голов. Начались болезни от скученности и недоедания... Убогие домишки этого рокового селения исчезли с глаз этапников, и сразу забылось чужое горе - томила неизвестность судьбы собственной, мысль о завтрашнем дне на чужих колоннах, среди ворья, на работах общих, подконвойных, согласно политотдельским директивам. В Ермаково (в 1950 году управление 503-й стройки перевели из Игарки в поселок Ермаково, где железная дорога выходила с запада к Енисею; там же сооружались станция и одно из основных депо. (Прим. составителя)) на штабной колонне игарских этапников поместили в одном бараке с местной драматической труппой. Многие абезьяне впервые вновь встретились с игарцами. Начальство торопилось до ростепели и половодья забросить в глубь тайги, особенно на новые "колышки", свежую рабсилу и все необходимое для устройства новых опорных лагпунктов. Им предстояло уже в этом году прокладывать в лесах и тундре будущую "пятьсот веселую" железнодорожную трассу по наметкам экспедиции ГУЛЖДС (Северная объединенная проектно-изыскательская экспедиция "Желдорпроекта" ГУЛЖДС Министерства внутренних дел СССР.). В официальных докладах техперсоналу уже открыто говорилось, что начальник этой экспедиции Татаринов получает директивы лично от товарища Сталина. Мол, не реже двух раз в году Татаринов докладывает товарищу Сталину о ходе изысканий, основах проекта, а теперь уже и о работах на трассе. Хозяин, дескать, весьма благоволит к инженеру-чекисту Татаринову и придает большое значение строительству заполярной железной дороги! Поэтому ГУЛЖДСовское начальство поначалу держалось довольно заносчиво перед начальством местным, районным и краевым. Однако местное начальство тоже не лыком шито! Оно гораздо лучше знало коварство северной природы, включая трудную для освоения геологию, капризы вечной мерзлоты и сумасшедшую метеорологию, особенности водных путей и воздушного транспорта в Заполярье. Местное руководство уже два десятилетия, от времени создания глубоководных портов Игарка и Дудинка, усиленно занималось разработкой (хоть и хищнической на его лад) лесных и прочих богатств, оборудовало лесозаводы для экспорта "сибирского леса", развивало - в основном усилиями тех же зэков - Норильский горно-металлургический комбинат и отнюдь не склонно было видеть в гулаговских железнодорожниках некую высшую силу; скорее усматривало в них своих подсобников. Это местное руководство быстро сбило спесь с ГУЛЖДСовцев, постепенно отменило их особые прерогативы, вроде исключительного снабжения, права на роскошь, скажем, такую, как свой крепостной театр, и прочие барские затеи. Более того: к самому плану грандиозного заполярного железнодорожного строительства оно отнеслось довольно скептически, раньше всех поняв его неисполнимость. Поэтому после смерти Хозяина и Инициатора стройка была реорганизована, сокращена и в конце концов свернута. (См. об этом документальную повесть А.Побожия "Мертвая дорога" в № 8 журнала "Новый мир" за 1964 год. (Прим. автора)) Но это произошло через несколько лет. А в те первомайские дни 1950 года на Ермаковской штабной колонне и в соседних лагпунктах спешно готовили таежный этап. Отбирали заключенных с первой категорией здоровья. А также проштрафившихся, которых предназначали на будущую штрафную колонну под номером 33, с усиленным режимом. Штрафной лагпункт - это тюрьма в тюрьме! Одна мысль о ней должна служить пугалом рядовому зэку (примерно как мысль о заградотряде - для армейского дезертира). У Рональда категория трудоспособности значилась второй (сказывались фронтовые ранения и контузии, пошаливал "мотор" -намечался миокардит). Однако его в этапный список включили, притом с четким назначением - на самую дальнюю колонну трассы, под номером 37, в урочище Янов Стан, что километрах в 150 к юго-западу от Ермаково. Этапные условия были тяжелы, таежный путь - не близок, однако 37-я колонна отстроена и обжита с прошлой осени, люди поселены в рубленые бараки, в самом поселке Янов Стан есть вольное население, а главное - там требуется топограф для полевых и камеральных работ. С этим назначением Рональд туда и направлялся; он нашел его выигрышным, несмотря на все трудности путевые. Они-то требуют всего двух-трехсуточных тягот, зато завидна должность геодезиста, это тебе не лесоповал! Здесь, в Ермаково, работали много прежних абезьских сослуживцев по Северному Управлению. Они-то и помогли направить Рональда в Янов Стан на хорошую работу. Он забрался в кузов грузовика, помахал рукой остающимся и пустился в новый, очередной путь во глубину таежных дебрей. Этапников было сотни три, на шести грузовиках. Стоял сильный мороз, необычный для первых чисел мая даже в Заполярье - около минус двадцати. Снега белели, почти не тронутые оттепелью, под еще низким солнцем; озера днем покрывались слоем воды, ночью застывавшей. Дороги по сути не было, хотя месяцем раньше связисты пробили в тайге просеку, подвесили проводную связь (по большей части просто на деревьях), установили селекторные телефонные аппараты на будущих колоннах, то есть на вахтах, в землянках, а кое-где прямо на деревьях ибо на большинстве лагпунктов никакого жилья не имелось. Вскоре по выезде из Ермаково машины стали вязнуть в снегу. Пришлось тащить грузовики, метр за метром, самим зэкам. Впереди этапа двигался средний танк - знаменитая, знакомая фронтовикам "тридцатьчетверка", только со снятой башней. Танк кое-как ровнял снежные сугробы, крушил мелкие пни, валуны и бурелом. Следом ползли, натужно рыча, студебеккеры и ЗИСы, подталкиваемые людьми. Каждые десять метров давались с трудом, и предстоящие полторы сотни километров казались непреодолимыми... Рональд находился среди своих, театральных, - электрика, бутафора, актера. Те надеялись, что он возьмет их в свою топографическую группу, реечниками или чертежниками. А ему становилось в пути все труднее: похоже было, что еще на этапе из Игарки сильно простыл и теперь кашлял на всю тайгу. На ночь не устраивали привала, продолжали движение. В отдалении заметили несколько человеческих фигур: целое семейство здешних аборигенов ехало по тайге на оленях. Завидя грузовики, олени пустились вскачь и скрылись из глаз. Люди были в меховой одежде и казались ненастоящими, вроде елочных украшений. Не раз попадались в пути зайцы - они перебегали дорогу, пушистые, белые, черноглазые... На утро третьих суток страдного пути увидели справа по ходу колышек с прибитой фанерной дощечкой. Начертано было: № 33. Разумеется, видеть будущее Рональду было не дано! Но именно тут, перед свежесрубленной вахтой, произошла встреча с человеком, сыгравшим своеобразную роль в его судьбе. Случилась эта встреча 12 мая 1950 года в морозный день, при минус 16 градусах Цельсия, в тайге, окружающей будущую штрафную колонну, прославившуюся впоследствии своим произволом и дикостями. ...Человек этот стоял около вахты с важной миной и внушительной осанкой. Бросался в глаза его кожаный шлем с висящими наушниками, как у летчиков. По гордому, независимому виду и важности неторопливых движений он походил на местного босса из Управления. Рядом с ним плюгавились двое военных - один в кожаной тужурке, похоже, командир взвода охраны, другой в шинели с гвардейским значком, однако, с заспанной, пьяной и жалкой физиономией. Спутники Рональда единогласно решили, что пьяноватый гвардии майор, верно, начальник колонны, а Кожаный Шлем - важный управленец. На деле же это был Валерий Петрович Василенко (настоящее имя - Василий Павлович Василевский), заключенный нарядчик, из уголовных, а оба военных представляли собою не подчиненных его, а напротив, высших начальников! Василенко взирал на окружающих стальными глазами, маленькими, но зоркими. Во взгляде - хитрость и властолюбие. На этапную голь он смотрел весело-пренебрежительно, чуть покровительственным и снисходительным взором, свойственным тем, кто давно работаете подневольным контингентом. Рональд и его товарищи только что вскрыли банку мясных консервов (такой уникальный этапный паек случился на его памяти второй раз!) и делили хлеб, равнодушно поглядывая вокруг: их мало касалось все, происходившее на 33-й. Их путь лежал на 37-ю, что отстояла еще километрах в полусотне. Потоптались у машины, немножко размялись и согрелись, залезли в кузов и раскладывали куски тушенки на хлебные ломти. Как вдруг... Металлический голос громко и почти правильно произнес фамилию: - Зэка Вальдек! Рэ... А... Подойти к вахте! Еще и куска ко рту поднести не успел! И зачем он понадобился этому, в кожаном шлеме? Полный мрачных предчувствий, Рональд вылез из кузова. На миг его приостановил военный в черной тужурке - командир вохры. Он тихонько спросил: - Вы - литератор? Было ясно, что эти начальники заглянули в формуляр. Там значилось: зав. литчастью ансамбля КВО. - В прошлом - да. А теперь... - Неважно. Останетесь здесь. Батюшки-светы! Пропал! Ведь он следовал на обжитую колонну, где свет, хорошая работа, товарищи, медпомощь. А здесь... Глядя в ледяные глаза Кожаного Шлема, Рональд быстро начал объяснять, что для такой целины его здоровье не годится, вторая категория, назначен на 37-ю топографом, следую с товарищами... - Останетесь здесь! - отрезал Кожаный Шлем. - Я ваше назначение по селектору уже переиграл. Идите в нашу зону! После короткого шмона, не очень придирчивого (вещей было: одеяло и матрасный мешок, маленький блокнотик с историческими датами для лекций в театре, табакерка, перчатки, носовой платок и зубная щетка), командир вохры шепнул Рональду доверительно: - Видали вы нашего нарядчика? Он - член Союза писателей и вроде чегой-то пишет. Он вас устроит на хорошую работу, не бойтесь! А я окажу содействие. Как везде, новый этап был направлен прежде всего в баню. Разумные в иных условиях мероприятия превращаются в свою противоположность, коли диктуются бюрократическим службизмом: мол, положено, и все тут! Потому что в тот день баней мог служить лишь бревенчатый сруб, прикрытый брезентом. Под этим хлопающим на ветру брезентом было адски холодно. Принесли ведро натаенной из снега воды, пахнущей дымом костра. Банщики были сурового вида атлеты, обращались с этапниками, как с малыми детьми, но к Рональду, человеку чем-то для них необычному, отнеслись благосклонно. Он быстро вымылся, однако потом все никак не мог согреться и чувствовал: коли придется ночевать на снегу, биография его на том и кончится... И тут произошло нечто вроде чуда! Подошел к Рональду симпатичный молодой человек, отрекомендовался местным художником (художество на колоннах заключается в малевании лозунгов соцсоревнования и плакатов, рекомендующих "давши слово - держать его", "честным трудом умножать богатства Матери-Родины" и т.п.). Художник назвался - Ваня-Малыш и... повел его в палатку. То есть сделал для него то, что было в тот миг важнее всего: обеспечил теплый ночлег! Ведь прибывшие с Рональдом этапники еще должны были начать разбивать и строить палатку для ночлега. Эта работа, даже при большом опыте, берет не менее суток. Товарищи Рональда по этапу дважды ночевали на морозе, пока управились с постройкой и утеплением палатки. Сам он ночевал на общих нарах среди чужой бригады, в большой тесноте, но... в блаженном, благословенном тепле! С одного бока к нему прижимался Ваня-Малыш, с другого Рональд ощущал крепкую мускулатуру самого бригадира, разрешившего Ване пристроить чужого этапника на бригадном ложе. Было, впрочем, нетрудно догадаться, что сверх гуманизма Вани и его бригадира вновь прибывшего зэка опекает еще и некая таинственная сила, исходившая от незримого покровителя. Однако поздним вечером бригадир, которого звали Юркой Милосердным, придя с "разнарядки", сообщил вновь прибывшему, что он назначен в эту бригаду. Рональд уже знал от Вани-Малыша, что Юрка командует бригадой рекордистов на земляных работах. Это показалось ему пугающей вестью. Категория трудоспособности - низшая, здоровье - еле-еле, силы на исходе, а тут бригада рекордистов-землекопов? Ваня-Малыш таинственно усмехнулся. - Это дело хозяйское! Если Василенко так распорядился - значит, дело ваше в шляпе. Он у нас - всем делам голова! Двенадцать лет сроку у него, третий раз сидит, опыт большой. Здесь он - царь и бог. - А гвардии майор? А командир взвода? - Ну, куда те без Василенки денутся! Пьют оба беспробудно за спиной Василенки и забот никаких не знают. Командир - парень простой, а майор - чистый алкаш. Дня не бывает, чтобы вусмерть не упился. Кто бы за них работать стал, кабы не Василенко! - Слушайте, ребята, Ваня и Юра... А он действительно писатель? Ваня ухмыльнулся, а Юра скорчил презрительную мину. - Какой писатель! Разве настоящий писатель здесь выжил бы? Василенко хиляет за писателя. Вернее сказать - за романиста. Только малограмотный он, однако, хитрый! - А зачем ему хилять за писателя? - недоумевал Рональд. - Ведь положение писателя никаких выгод в лагере не сулит. Мало ли я встречал в заключении настоящих писателей. Никто этого не ценил... - Так то, может, враги народа были? И вообще возможно, они настоящими были писателями. Таких-то конечно не поощряют. Ну, а кое-кто себе на этом только цену набивает у начальства. Мол, вон какой грамотей - писатель. Романист! За это ему от начальства почет. - Чем же он этот почет заслужил? - Во-первых, слушок пустил, будто он член Союза писателей. Во-вторых, засадил он здесь парнишку одного из моей бригады - роман писать. И - век свободы не видать! - думается мне, что вас он для этого романа здесь и задержал, потому что парнишке-то писанина надоела* и грамоты на роман не хватает... ___________________ *Как потом выяснилось, кто-то сообщил Василенке, будто бы Сталин читает только исторические романы. И был-де случай, когда за сочинение такого романа "скостили срок" одному зэку. Василенко и решил: будет книга под его фамилией с обозначением места написания "Ермаково" (а ведь это рядом с Курейкой, где вождь отбывал царскую ссылку!), попадет к Сталину и принесет ему свободу. И он создал литератору-зэку все возможные в тех обстоятельствах условия для творчества… Утром, на разводе, Рональд узнал, что на колоннах, где нарядчиком служил Василенко, побеги были редкостью и нарушения режима случались скорее как исключение из общего правила. С бригадой Юрия Милосердного пошел один конвоир, да и тот в середине дня куда-то исчез. Вывели бригаду на копку фундаментов для здания вохры. Рональду дали в инструменталке лом, лопату и топор. Он не без усилий донес их до места. Ему отвели участок, приказали расчистить его от снега и травы (на это отпускалось 10 минут), а далее - копать в мерзлом грунте котлован под "стул фундамента". Норма - около кубометра мерзлого глинистого грунта. До обеда, с напряжением всех физических сил, он очистил площадку, затратив на это пять часов вместо 5-10 минут. Потом ударил ломом, отколупнув квадратный сантиметр мерзлой глины и... перед глазами поплыл весь пейзаж. Подоспевший бригадир глянул в лицо землекопу и убедился, что перед ним не симулянт и не лодырь. - Ступайте к костру, сядьте, передохните, - сказал он. - Что мне с вами делать? У вас, что же, сердце... того? - Немножко "того". Миокардит... Сейчас - уже ничего. Лучше стало. - Больше ломом не работайте. Когда сможете, разметите снег с площадки. Да костер поддерживайте. Ночью Рональд жестоко страдал от приступа сердечных болей. Утром бригаду опять вывели на прежний участок. Таинственным шепотом Юрка Милосердный сообщил новичку, что нынче бригада пойдет на рекорд. - Но сами вы, - успокоил он подопечного, - только костром и занимайтесь. А когда будет подходить начальство для замера перевыполнения - вы уж особенно на глаза ему не лезьте, копайтесь в сторонке. Оказалось, что "на рекорд" пойдет не вся бригада, а лишь несколько выдающихся передовиков, прежде всего некто Романюк, здоровенный украинец с фиолетовым лицом и насупленными бровями. Кроме того, взяли на себя рекордные обязательства еще двое, тоже украинцы с 58-й статьей. Рональду пояснили, что за 400-процентное превышение нормы начальство обещает крупное вознаграждение и повышенный паек. Как только лагерное начальство засекло по часам начало рекордсменского трудового подвига, Романюк и его звено взмахнули кирками, и котлован приобрел прямоугольные очертания в соответствии с топографической разбивкой, произведенной накануне. Ночью тут горели костры, чтобы днем бригада могла работать в талом грунте. После ухода начальника Юрка-бригадир тотчас перегруппировал звенья. Как только люди Романюка приуставали и садились отдохнуть, другое звено бралось за их участок, чтобы работа на нем не прекращалась ни на секунду. Украинцы были отличными землекопами, но сам Голиаф не выкопал бы за смену четыре гулаговских нормы! Практически на участке Романюка трудилась без устали вся бригада, а Рональду поручили наблюдать, не появится ли на горизонте какой-либо контролер или проверяющий начальник. К обеду 200-процентная норма Романюка была крупно перевыполнена, а участки остальных звеньев еле продвинулись... - Какой же во всем этом смысл? - недоумевал Рональд. Юрка Милосердный только усмехался: "Погодите, увидите!" Акт о выполненной звеном Романюка работе подписали командир охраны, десятник и бригадир. Норма была перевыполнена на 410 процентов, о чем в лагере немедленно вывесили листовку-молнию, блестяще намалеванную Ваней-Малышом. Остальным бригадникам "вывели" перевыполнение по 151 проценту каждому, то есть на большую пайку. В зависимости от выполнения нормы, заключенному полагалось от 500 до 800 граммов хлеба (пайка штрафника - 300 граммов). Впрочем, эти нормы часто меняли, как самый состав хлебной пайки, то есть содержание в ней муки и суррогатов. Ну, а победитель Романюк получил: пять пачек махорки, два премблюда, 250 граммов сахару, кусок мыла, бушлат, штаны первого срока и... листовку-молнию. Рональд пришел в ужас, когда узнал, из чего пекутся эти тяжелые пирожки (или пончики) для премирования ударников. Оказалось, что премблюда изготавливаются... из американской сухой штукатурки! Он установил это, когда однажды видел пустые пакеты из-под "муки", шедшей на премиальные пироги. На пакетах значилось, что сухая, быстротвердеющая штукатурка предназначена для строительства временных полевых аэродромов и изготовлена в США. Эта штукатурка содержала некоторое количество грубой муки, вперемешку с измельченным цементом и прочими строительными ингредиентами. Потреблять обжаренные в тавоте или вазелине премиальные пироги можно было только в горячем виде: не съешь премблюдо с пылу с жару - оно за час становится почти каменным. Что творила такая пища в желудках и кишечниках - пусть представит себе американский автор того стройматериала, столь успешно, использованного ГУЛАГом для развития соцсоревнования среди исправляемых трудом граждан! На счет Романюка в конторе лагеря зачислена была какая-то денежная сумма, правда, с условием выплаты после окончания 20-летнего срока. Короче: благодаря "рекорду" бригада всласть дымила махрой, выпила по кружке чая вприкуску, прославилась по селектору на всю стройку; а вечером распевала старую канальскую песню с припевкой: - Без туфты и аммонала не построили б канала! Таковы были реальные плоды гулаговского социалистического соревнования. *** Автор будущего романа с беспокойством: чувствовал: работа над книгой затягивается - очень уж широко он размахнулся*. Тревожился и заказчик: ему-то, постоянно вертевшемуся возле начальства, как было не знать, насколько шатко положение строительства. Финансовые затраты на стройку оказались много выше плановых, а толку - никакого. Задуманная Гением Вождя трасса, как становилось все очевиднее, никому была не нужна и пользы не сулила, во всяком случае на близкое будущее: в железнодорожном сообщении между низовьями Оби и Енисея покамест не нуждались ни тюлени, ни белые медведи... __________________ *Позже автор писал о своем романе: "Главы с любовью и изменами, смертями и местями, пиратами и виконтами, аббатами и индейцами, героями и злодеями, чудными красавицами и бешеными бизонами... чего только нет!" В авантюрных коллизиях романа угадывается много личного, хотя выражено это сугубо иносказательно. Автор видел в себе человека, ставшего жертвой произвола и насилия. Извечные мотивы борьбы добра и зла, благородства и подлости, верной любви и гнусной измены - все это нашло отражение на страницах романа Удивительная была зима 1950-1951 годов. В большом мире возник и консолидировался Северо-Атлантический союз - НАТО, Европа уже начинала забывать потрясения военных лет, но шла корейская война; стало распространяться телевидение; действовал план Маршалла; рвались на испытаниях первые водородные бомбы; в наших газетах продолжали печатать бесконечный "поток приветствий" Сталину к его 70-летию, минувшему еще год назад; советская лингвистическая наука спешно перестраивалась "в свете сталинского учения о языке" после выхода брошюры "Марксизм и вопросы языкознания", объявленной гениальным вкладом Вождя в сокровищницу мировой коммунистической идеологии; в Стране Советов продолжалась мощная компания возврата в лагеря так называемых "повторников", то есть лиц, выживших в заключении с улова 1937-38 годов, отбывших свои тюремные и лагерные сроки и... вновь возвращенных, по указанию Сталина, в лагерную неволю, даже без дополнительного следствия или судебной процедуры. Ибо рассказы этих людей о царстве ГУЛАГа были настолько потрясающими, что не способствовали, как говорится, росту авторитета советского строя... Добрая половина технических служб гулаговских строек уже к концу 1948 года состояла из "повторников". Многие получили административную ссылку и возвращались на те же гулаговские строительства, с коих освобождали их буквально за полгода до новой посадки или ссылки. НОВЫЕ СРОКИ НЕ УСТАНАВЛИВАЛИСЬ - практически они подразумевались как пожизненные. Уже начались работы заключенных на так называемых "великих стройках коммунизма" - Сталинградской, Цимлянской, Каховской и других гидростанциях, Волго-Донском канале... Поначалу этих строек было шесть, и требовали они миллионы подневольных работяг. В числе главных инициаторов этих великих строек был ближайший соратник Сталина - Лаврентий Павлович Берия, фактически верховный руководитель всей армии заключенных строителей коммунизма. Потребности этих строек в людях при гулаговских методах управления и техническом руководстве были просто необъятны - вероятно, указы о драконовских наказаниях за хищения социалистической собственности преследовали цель как бы трудовой мобилизации всех резервов рабочей силы для системы ГУЛАГа. Поэтому пришлось изыскивать внутренние резервы. И вот номерная северная железнодорожная стройка, хотя и намеченная самим Сталиным, им же признавалась теперь менее срочной и актуальной, чем "великие стройки коммунизма"... Нарядчик Василенко все-таки счел за благо сплавить "батю-романиста" (так называли Рональда, часто читавшего отрывки из своего сочинения) с 33-й колонны на другую, 25-ю. При этом были изъяты не только тетрадки с рукописью романа и три переписанных начисто его тома, но и все вспомогательные материалы - записки о действующих лицах, карты-схемы мест действия, морских баталий и сухопутных сражений, словом, весь тот вспомогательный "аппарат", какой неизбежно накапливается у романиста, трудившегося над темой исторической *. ___________________ *Трехтомный роман, созданный ценой каторжного труда за год и три месяца, получил название "Наследник из Калькутты", был красиво переплетен, художественно оформлен и сдан под фамилией заказчика в политотдел. Этот роман, очень понравившийся руководству 503-й стройки, был, как положено, адресован в предисловии Сталину: "Книга создавалась там, где силы тьмы пытались погасить солнце разума планеты..." Василенко же, вместо благодарности, замыслил ликвидировать подлинного автора, поручив сию акцию уркам, но его отговорили: "Не сможешь ты, друг, защитить свое авторство..." и посоветовали приписать на титуле вторую авторскую фамилию Автор, освобожденный от творческих забот, назначен был как бесконвойник топографом на трассу. Местом жительства ему сперва определили штрафную колонну № 25, где в разнообразных трудах пережил он осень и зиму 1951-1952 годов. Весной же 52-го, еще всецело сталинского, назначили его самостоятельным топографом-геодезистом на дальний участок строящейся трассы. Поселили на лагпункте № 10, по соседству с урочищем Янов Стан, на берегу таежной реки Турухан. *** В начале лета Рональд Вальдек получил еще одно топографическое задание - разбивку нескольких жилых кварталов среди таежной целины и привязку их к местным ориентирам и топознакам. О постройке этих поселков сразу пошли самые невероятные слухи. Но и те вольняшки, что близко общались с заключенными, не знали ничего определенного. Культорг КВЧ, прикрепленный к 10-му лагпункту, знал не больше, чем бесконвойники: мол, строятся поселки вдоль всей трассы. А на вопрос: кому в них жить? - таинственно подмигивал и указывал на юго-восток. Культбригада КВО, составленная из бывших артистов Игарского театра, несколько уточнила намеки культорга: дескать, по договоренности Вождя Народов СССР и Великого Кормчего Китая, в бедную населением Сибирь должны переехать на жительство не то 30, не то 3 миллиона китайцев, чтобы по-братски, совместно с русскими, осваивать богатейшие сибирские ресурсы. Эта весть показалась правдоподобной и многих испугала: в братских китайских объятьях недолго русским и задохнуться! - Сталин не даст себя так обмишулить, - говорили зэки, татуированные портретами вождя во всю грудь (впрочем чаще - Сталин справа, Ленин слева). - На дружбе с Гитлером, однако, уже обмишулился, - шелестело в бараке. - Как бы нам опять впросак не попасть. Наконец, вольнонаемный прораб твердо заявил, что поселки строятся отнюдь не для китайцев, а для инвалидов войны и труда! Здесь места привольные, свободные, и заживут инвалиды, старики и калеки на туруханском берегу припеваючи. И хотя прораб говорил голосом уверенным и твердым, эта версия долго не продержалась, ибо ей противоречили условия самого проекта новых поселков. Коли тут жить престарелым и калекам, то зачем им ясли, детские сады и школы? Зачем семейные многоквартирные дома, рассчитанные явно на небольшие семьи? И вообще - зачем им... здешние 50-градусные морозы, тучи мошки, безлюдье и окружение лагерных зон, хотя бы и временных? Поселок, доверенный заботам 10-го лагпункта, уже поднялся на левом берегу Турухана, дома подведены были под крышу - трудились на строительстве хорошие бригады. Начались даже отделочные работы - малярные, штукатурные, побелка... В домах сложили хорошие печи, в яслях и детсадах сделали двойные надежные полы. В топоотряде появился ссыльный молодой немец, Андрей Андреевич, человек религиозный и очень спокойный внешне. С Рональдом он не скоро нашел общий язык, оба друг друга вначале как-то остерегались. Потом они сблизились. Именно этот немец-топограф, имевший какого-то высокопоставленного родственника в Москве, приоткрыл Рональду истинный смысл нового жилищного строительства в местах столь отдаленных и мрачных. Оказалось, что поселки строились для... расселения евреев из обеих столиц России - с берегов Невы и Москвы-реки они должны быть перемещены на берега туруханские, обские, енисейские или колымские... Произойдет это после больших судебных процессов, героями которых будут академик Иоффе и другие выдающиеся лица с громкими еврейскими фамилиями ("чего им еще надо было? Все имели, как буржуи жили, а Родину все равно продали, сионисты проклятые!"). Для подготовки этих процессов уже поднята кампания против безродных космополитов... Исподволь готовили громкое дело злодеев-врачей, особенно выигрышное. Подумать только! Отравили Горького, Менжинского, Куйбышева, а теперь замахнулись на самого Вождя Народов, спасенного лишь бдительностью чекистов и патриотки-врача Любы Тимашук. Гнев должен был переполнить чашу народного терпения! Намечалось в верхах, что газеты опубликуют гневные резолюции московских и ленинградских рабочих митингов с категорическим требованием: вон сионистов из обеих столиц! А затем и из южных республиканских столиц и всех важных областных центров! Долой пятую колонну Израиля из всех щелей, где она свила свои мерзкие гнезда! И для того чтобы эти рабочие требования удовлетворить быстрее, ярче продемонстрировать слитность партии и народа, надобно загодя приготовить жилье для сотен тысяч переселяемых евреев. Ибо Турухан для них много суровее Биробиджана, где им и то бы не понравилось. Пусть теперь здесь попробуют мошку покормить! *** Герою этой повести и всем его товарищам не довелось увидеть завершения их северной железнодорожной стройки, куда вложили они и скорбный труд, а кое-кто и дум высокое стремленье. Было их на пятьсот-веселой стройке, как говорят, триста тысяч. Проверить это число будет непросто даже будущим историкам, скажем в XXI веке, но руководители строительства называли в доверительных беседах именно эту цифру. В отличие от человека западного, не имеющего, как известно, уверенности в завтрашнем дне, советский человек, на любой ступени общественной лестницы, не имел уверенности даже в следующем часе. И уж вовсе, можно сказать, абсолютно бесправным и беззащитным является советский заключенный. В сентябре 1952 года, согласно собственному обещанию, начальник топоотряда товарищ Корсунский дал Рональду Вальдеку, заключенному бесконвойному топографу, подписать обязательство - после освобождения остаться на той же работе, по вольному найму. Освобождение, благодаря зачетам рабочих дней при отличной оценке, должно было осуществиться в феврале-марте 1953 года (по приговору ОСО - 4 апреля 1955 года). Но... тут-то и приспел приказ свернуть строительство дороги! 14 октября 1952 года, то есть через месяц после подписания своего обязательства, Рональд не был выпущен из зоны на работу. У него отобрали пропуск, инструменты и журналы работ, деловые бумаги. Он был уже предупрежден, что работы свертываются, но все еще надеялся "уцелеть" на стройке. Увы, в обед собрали группу заключенных в этап. Переодели - отобрали сапоги и полушубок. Посадили в прокуренный вагон-теплушку, привезли в Ермаково. Последний раз он мельком взглянул на 33-ю колонну, где написал свой роман, на 25-ю, где трудился целую зиму на общих работах, на просторное Вымское озеро, по берегам уже оледенелое. В тот же вечер этап погрузили на баржу. Это был последний речной караван на юг - ледовые забереги грозили бедой тонкостенным буксирным судам. Пассажирская навигация на Енисее уже кончалась... Послесловие публикатора В Красноярске автор был определен в особый лагпункт, где заключенные, обслуживавшие речную базу Норильстроя, сооружали, подчас чуть не по грудь в ледяной воде, причал для судов. Вскоре, однако, его освободили - по истечении срока, и направили на поселение в Енисейск; затем он работал геодезистом и нормировщиком в поселке Маклаково на лесозаводе. В 1956 году, после полной реабилитации, вернулся в Москву. Роман "Наследник из Калькутты", вызволенный из политотдельских недр ГУЛАГа, был издан в 1958 году в Детгизе под двумя фамилиями, обозначенными на титуле рукописи, - Р.А.Штильмарка и В.П.Василевского (выведенного в "Горсти света" как Василенко). Тогда же книга была переиздана в Иркутске. С 1959 года, после судебного разбирательства об установлении авторства, роман издается под фамилией подлинного автора. Он переведен на несколько языков народов СССР, неоднократно печатался за рубежом. В 1989 году "Наследник из Калькутты" вышел в четырех городах (в том числе и в Красноярске), в послесловиях впервые рассказана история его создания. В 1990 году издательство "Правда" осуществляет выпуск романа массовым тиражом, а киностудия имени М.Горького готовит по нему телесериал.

Основные опубликованные работы Р.А. Штильмарка:

Осушение моря. — М., 1932.

Наследник из Калькутты : роман / Р. А. Штильмарк, В. П. Василевский. - М., 1958. - 839 с.

Повесть о страннике Российском : повесть. - М., 1962. - 238 с. - (Путешествия. Приключения. Фантастика).

Пассажир последнего рейса : роман. — М., 1974. - 240 с. : ил.

Звонкий колокол России : Герцен. Страницы жизни. - М. , 1976. - 207 с. : ил. - (Пионер - значит первый ; вып. 50).

За Москвой-рекой : А. Н. Островский. Страницы жизни. - М., 1983. - 190 с. : ил. - (Пионер - значит первый ; вып. 76).

О жизни и творчестве Р.А. Штильмарка:

Патюкова, С. В. Роль ссыльных в развитии г. Енисейска. [Текст] /С.В.Патюкова. – Аиф. – Енисейск, 1999. – 16с. 2010. - № 36. – С.17.

Вовремя. – 2004. – 13 февр. – С.7.

Захарова, Н. Судьба – Сибирь / Н.Захарова. Вовремя. – 2003. – 31 окт. - № 43. – С. 7. Игнатьева, Т. Все дороги вели в Енисейск / Т. Игнатьева Енисейская правда. – 2009. – 3 дек. – С. 11.

Штильмарк, Ф. «Вообще говоря, это – чудо…» : воспоминания / Ф. Штильмарк Енисей. – 1988. - № 6. – С.67 – 73. http://www.memorial.krsk.ru/